Он переглянулся с женщинами, пробасил с милостивой издевкой:

— У нас все можно.

Катерина облокотилась на стол, затягиваясь сигаретой.

— Должно быть, про любовь, а? Ну, как они, кореяночки? Японочки?

— Банальный случай, то есть расхожий до крайности… Фронтовик один, в некотором роде герой, вернулся домой, то есть дома у него не было, зашел на береговую базу, где до войны служил. Там в гарнизонной квартирешке оставил жену, отправляясь на фронт… На полпути к дому налетела на него грудью, в тесном кителе, тесной юбке, морячка из серьезного отдела, потянула на сопку в лес дубовый. Выкатывая глаза, понеслась… Хотя и образованная, а вполне в народном духе. «Однако, какие мужики нынче? Хвалят мужей-фронтовиков, сами спят с ихними бабами… совести кот наплакал… А вообще-то, каплей, мне тебя жалко… И кому только достанешься, сокол ясный? Эх, какой молодец! А ты действительно так-таки почти ничегошеньки не знаешь? Слышала я… твоя возлюбила веселые забавы с удачливым молодцом, всеобщим любимцем города и всего торгфлота. С ним за границу ходила, и тут, на материке, он и она знатные люди. Э-эх, о каких пустяках говорим! Важно главное: победили там и тут, жив остался. Вали к своей законной смелее. Разбегутся все незаконные. А если и было, так что? Человек не измыливается… Сами вы не святые. Тоже, поди, гусь хороший». Прикинул морячок свои прегрешения и заявился к жене. Господи, все так изменилось…

Рассказ какими-то намеками был близок к тому узлу, в который скрутилась жизнь Истягина — Серафимы — Светаева.

Уже захмелевший Светаев на ухо прошептал Серафиме: «Ты идиотка, что ли? Когда успела натрепать? Надо объясниться — я люблю сценки втроем».

— А почему дозволяется любить только героев? — наступательно спросила Серафима. — Что ты навяливаешь нам его? Ну, пусть он воевал, страдал, честь и слава ему, низкий поклон. — Она вскочила и поклонилась Истягину с переигрыванием, объяснимым лишь возбуждением. — Преклоняюсь, в огонь и в воду за него, а любить хочу совсем не героя.

— Да ты не горячись, Сима, — сказал Светаев. — Герой-то выдуманный, да к тому же он и не требует любви к себе.

— Молчи, Степан! Слушай, Истягин, если все на героев бросятся, кто же обыкновенных пожалеет? Ты геройствовал, а мы, по-твоему, прохлаждались? Он в «казанки» играл? — Она положила руку на плечо Светаева. — Легко было нам в войну? А если он замертво валится в постель… — простыня взмокнет от пота… Скажи, можно такого пожалеть? Ну, хотя бы в отличку от тех, кто стелется перед героями?

Истягин сам не знал, отвечал ли он Серафиме или только немо губы шевелились и, кажется, шуршали, как сухие листья. И за это прищемлял себя горчайшим презрением.

— Ну, Сима, хватит трепом заниматься, — свойски сказал Светаев, приятельски подмигнув Истягину. — Не верь ей, морячок. Просто истосковалась по тебе, ну и ярит тебя, цену себе набивает. Гордая. Охота, видишь, полюбоваться, как мы с тобой рубахи будем рвать, ты — мою, а я — твою. Знаешь, корешок, она часто повторяла, мол, никто не сравнится с тобою, даже в подметки тебе не годится. Повторяла в самые рисковые моменты. Любит она тебя. — Светаев знал, что ему не верят, и не скрывал этого, улыбаясь глазами.

— Ты, Степа, трусишь? Сама я тебя соблазнила, а не ты меня. Пусть со мной и рассчитывается Истягин Конь Антоныч.

Все хохотали, расплескивая из стопок вино. Засмеялся и Истягин, потом ласково поправил свою молодуху:

— Антон Коныч я.

— А это все равно. Раз у тебя права широкие, можешь… Война все спишет…

Истягин достал зажигалку-пистолетик, любезно поднес к сигарете тещи.

— А у меня есть идея создать самый многочисленный на земном шаре союз, можно сказать, вечный союз. Себя рекомендую главой местной секции. Пока бесплатно поработаю, — сказал Истягин.

— Ну? Союз графоманов? — спросила Серафима, потому что Истягин сочинял что-то…

— Лигу рогоносцев. Рать неисчислимая.

— Давайте мировую, — сказала Катерина Фирсовна.

— Ты, мать, иди к себе. Мы уж как-нибудь разберемся втроем. Сюжет сразу упростится, — сказала Серафима.

Истягин накинул на плечи тещи плащ, проводил через садик до каменных ступенек. Почему-то очень не хотел отпускать ее. Она взяла его за обе руки:

— Гляди сам, Антон. Я скорее на твоей стороне… Но если не забыл, я всегда считала: очень уж вы разные. Многое нужно победить в себе вам обоим, если думаете жить вместе… Ну, а если подавишь в себе многое, что же тогда останется от личности? Я бы на твоем месте именно сейчас не торопилась с окончательным решением. — Она широко развела и опустила руки. — Надеюсь на твою душевную широту.

— Широта эта… Уж очень понимаешь и прощаешь всех… а ведь прощение-то не смешно ли в наше-то время?

— Будь умницей, укороти чудачества. Не оставлю я тебя в горе… Да и есть ли горе-то? Жив — вот счастье.

— Попрошусь в далекий береговой гарнизон. Есть такие — команда человек пять службы наблюдения и связи. Медведи… А пока погляжу на Серафиму… Я ведь словам не верю, в душу заглянуть надо…

— Держись, Антон. Это очень хорошо, правильно, что не веришь.

— А не уйти ли мне сейчас же? Угадать бы, как ей лучше: уйти или еще посидеть?

— Я твой друг! — воодушевилась Катерина Фирсовна. — Давай вместе думать… Тебе надо закончить институт. Помогу… Будем друзьями независимо… Ну что за фантазия: лига рогоносцев. Ты орел парень! На таком умном лбу рога не вырастут. — Она привстала на цыпочки, поцеловала его в межбровье. — Ты правдив к себе и людям. О, за тобой любая… И я так рада — живой Антоша. Я задерживаю, а тебя там ждут. Иди с верой и добротой. Я уважаю тебя, люблю тебя. И дочь люблю.

Вышел с надеждой расспросить ее о самом неотложном и несказанно важном, однако тоном небрежным, будто речь шла так себе, кое о чем, а получилось все наоборот: она расспрашивала. Внимание ее было легким и приятным. Чутко и необидно угадывала его настроение, с дружеской нежностью подбадривала, когда он вроде бы терялся. И ему стало казаться: все знакомые люди замечали в нем промахи и слабости, углубляя его сомнение в самом себе. Катерина с неотразимым обаянием находила в нем силу, радуясь этому и радуя его.

— Война закончилась, слава богу, — говорила она. — Если ты демобилизуешься, сразу же иди доучиваться в институт. Ты умен, организован. Я помогу. Слава богу, еще управляю институтом. Мы можем и должны дружить. Я сожалею, что упустила тебя из виду, — ты же Истягин! Антон… Каким выйдешь из сложной путаницы… А не в том ли жизнь, чтоб на сложности взглянуть попроще? Сима очень-то, поверь, наговаривает на себя… Страдала по тебе… Ты мне дорог, в тебе есть часть его… отца твоего…

И она дорога ему с той самой минуты, когда увидел ее впервые…

Столько грустной, прекрасной женственности было в том, как она сейчас, привстав на цыпочки, обняла Антона. Он встретился с ее темными и ясными глазами, и в душу запал отблеск ее сложной внутренней жизни. Давно он покорялся ее самообладанию без сухости, живости без возбуждения, гибкости мысли без вертлявости, решительности без опрометчивости. И все, о чем догадывался — об отношениях Серафимы со Светаевым, — вымывалось из памяти. И как будто ничего не было.

Истягин вернулся к столу в состоянии просветленности, всепонимания и жалости ко всем и особенно к себе.

«Мужик-то, в сущности, не виноват. Случайный ли он сучок, на котором повисла она, или уж так суждено — не это важно сейчас. — От этой запекшейся сукровичной грубости ему стало больно, и он испугался, что просветленность и жалость к людям исчезнут в нем. — Что со мной? И не то важно, что происходит со мной… вот как ее пойдет жизнь? Я-то все переживу, а подохну — не жаль. Пожил, повидал. Себя показал. А вот как она? И это опять же неважно. И не нужно, это не сама жизнь… А что важно-то? Что такое сама жизнь?»

Истягин старался зацепиться за что-то главное в себе, и все срывался, и снова цеплялся, но все не за то, что накрепко, надежно, что было жизнью. И он молчал.