Ричард Хьюз

Незнакомец

Улица в Килфанте была так крута, что если несильно прыгнуть с верха деревни, то на землю опустишься только в самом низу; правда, можно ушибиться.

Каждый дом сидел на левом плече у соседа, по всей улице, так что печной дым миссис Джонс-Бакалейной тянуло в полуподвал миссис Джонс-Сапожной, а из ее верхних окон — в подвал почты, а из окна спаленки Почтовой Дочки — в окно Мясницкой Тети (парализованной и жившей внизу) и так далее, словно по дымоходу, до самого верха, где он коптил животы овцам, пасшимся на склоне холма.

Но этим не объяснить, почему в Килфант явился Незнакомец — разве из любопытства? — и что он делал в этой блюдущей субботу анабаптистской деревеньке, зная, по всей вероятности, что там недолго угодить в передрягу, и зачем вообще очутился так далеко от дома.

Мистер Уильямс был пастырем Килфанта и, наверное, тридцати миль окрест: такой толстый старик, что с трудом ходил между своими церквами. Лицо он имел тяжелое, глаза маленькие, но с мечтательностью, а в кармане всегда носил липкие сласти. Он был глух, как тетерев, и то ревел, как бык, то шептал, как влюбленный юноша. Рев его можно было услышать через долину. У него был один черный костюм с заплатами и один стихарь, каковой он иногда подвергал штопке. Жил он с того, что сдавал дом на лето, а когда билль об отделении церкви от государства отнял у него годовое жалованье в восемь фунтов, он стал прирабатывать стиркой: вы могли наблюдать, как он стоял перед домом, широко расставив ноги, погрузив могучие руки по локоть в пену, с полотенцем, пришпиленным к плечам, чтобы не выгорал пиджак, и ревом приветствовал каждого прохожего.

Килфант очень гордился малочисленностью своего прихода: в Уэльсе иметь много прихожан в деревне считается весьма зазорным. Они всегда мошенники, эти люди, которых изгнали из их церквей, — и хотя на рай рассчитывать не приходится, они надеются все же, что на том свете им будет не так неуютно, если они не откажутся вовсе от веры. Ходили в килфантскую церковь лишь три семьи, если не считать гувернантки сквайра. Мистер Уильямс терпеть не мог стихи, на проповеди его были — чистая поэзия; он обладал таким воображением, что когда размышлял об анатомии ангелов, вокруг его головы как будто появлялись непонятные летающие предметы, а страстным ревом и шепотом своим он мог прикрепить Христа даже к полированному медному алтарному кресту.

Долго ли, коротко ли, женился он на барышне, которая играла на фисгармонии; но у нее была одна нога.

Она-то, Минни, и впустила Незнакомца. Однажды вечером они сидели в гостиной, и мистер Уильямс читал книгу проповедей, сильно углубившись в нее, чтобы забыть о своей потере: в тот день на его часовой цепочке открылся замок, и пропал золотой крестик, с которым он не расставался. Минни утверждала, что крестик висел на месте, когда они начали взбираться по улице; но фонаря у них не было; ветер же воем оглашал темноту, так что до утра искать не имело смысла, даже если крестик лежал у самого порога. Мистер Уильямс залпом прочел три проповеди и закрыл книгу. Можно только диву даваться, что человек, с такой жадностью читавший такие скучные поучения, вкладывал так много жара и так мало назиданий в свои собственные проповеди.

Он захлопнул книгу, громко вздохнул и, раздувая щеки, посмотрел с прищуром мимо подбородка на широченную грудь своей рубашки. Минни пошла убавить огонь в лампе — она всегда так делала, по причине бережливости, когда муж переставал читать, — и вдруг услышала голос во тьме, пронзительный и будто детский — простодушный, испуганный крик. Она отворила дверь и увидела на дороге свернувшееся калачиком тельце. Он него шел, слабый, неровный голубоватый свез, и она сразу поняла, что явление это больше чем естественное, она твердо поставила свою деревянную ногу на ступеньку, нагнулась, подхватила Незнакомца на руки и перенесла через порог. Он лежал и моргал, глядя на лампу: нелепое создание с неровными ушами и широким приплюснутым носом. Конечности у него были корявые, а кожица на суставах — желтая и нежная, как на змеином брюхе. У него были смятые крылья, тонкие, как пленка керосина на луже; даже в таком исковерканном виде их красота не могла ускользнуть от глаз. Видимо, он страдал от боли: на боку у него был глубокий крестовидный ожог, словно он наткнулся на раскаленную докрасна железку.

— Бедное создание, — сказал мистер Уильямс, повернув голову в кресле. — Кто это?

— Такого урода я в жизни не видела, — ответила Минни. — Может быть, это ангел — женщина не могла такого родить.

— Нам надо быть смиреннее, — возразил ее муж. — Кто мы такие, чтобы Бог посылал своих ангелов для нашего испытания?

— Но я-то думаю, что нет, — сказала Минни. — Посмотрим.

Она взяла книгу проповедей и углом тронула его лоб. Он пронзительно закричал от боли.

— Господи, прости мне мою жестокость! — воскликнула она. — Это наверное…

— Это незнакомец, — быстро- закончил за нее мистер Уильямс.

Минни повернулась и посмотрела на него.

— Что будем делать? — крикнула она ему в ухо. — Ведь если приютим его, будем прокляты непременно. Мы не должны помогать врагам Божиим.

— Нас учат любить наших врагов, — прошептал мистер Уильямс. — А кто Богу враг, тот и нам враг.

— Но он не ведает благодарности, — сказала Минни. — Он отплатит нам злом за добро.

— Если творим добро в надежде на благодарность, нам уже воздалось, — взревел мистер Уильямс.

— Значит, ты оставишь его?

— Значит… — застонал старик, — я не знаю, что делать, ну совсем прямо.

Но гость сам разрешил их затруднение. Он подполз к камину и, усевшись на самые яркие угли, улыбнулся им, рот до ушей.

Так поселился чертенок в доме священника. Он был очень обаятельный и, когда крестовидный ожог немного зажил — ранка затянулась быстро под действием огня, — совсем воспрянул духом. Глядя в открытую дружелюбную мордочку, человек невольно забывал о карикатурной красоте фигуры. Жилец сразу привязался к старому священнику, да и тот к нему втайне чувствовал симпатию. В первую ночь он наладился за супругами в постель; мистеру Уильямсу пришлось захлопнуть и запереть дверь у него перед носом. Но не успели они войти, как увидели на филенке голубоватое свечение, а вскоре чертенок уже сидел на спинке кровати и с глубоким интересом наблюдал за тем, как Минни отстегивает деревянную ногу. Даже молитва — которую Минни прочла застенчивой скороговоркой, опасаясь причинить ему боль, нисколько его не смутила. Когда крепко уснули, он снял с полки ее старую деревяшку, утащил в угол и что-то такое сделал. Потом лег в лужице лунного света, и утром, когда священник встрепенулся на кровати, он все еще крепко спал. Старик разбудил Минни, она выкарабкалась из постели, начала пристегивать ногу для приготовления завтрака; но тут произошло нечто чудесное: едва вставила она в кожаное гнездо свою натруженную култышку, как кожа превратилась в тело, и дерево превратилось в тело, и сделалась у нее самая изящная и соблазнительная нога из всех, когда-либо останавливавших взгляд мужчины; мало того, не успела она опомниться от удивления, а на ней чулок шелковый, на ней туфелька парижская с высоким каблуком. Она стала натягивать скатанный пестрый бумажный чулок на другую лодыжку, красную, толстую, и подумала, что такой пары ног никто на свете не видывал. Оглянулась виновато; но муж ее поместил лицо перед зеркалом и брился. Не заметил ничего. Она быстренько влезла в платье и спорхнула вниз по лестнице. Подняла шторы, подмела пол; новая нога действовала так, словно она с ней родилась; но стоило ей распахнуть дверь, чтобы вытрясти коврик, нога стала спотыкаться и волочиться, и началось в ней колотье, и стала она своевольно дергаться и лягаться. Минни сразу поняла причину; на мостовой, где она давеча нашла приблудного Незнакомца, валялся священников золотой крестик.

— Сомнения нет, — сказала про себя Минни, — откуда взялась эта нога.