Ветер уже пошумливал верхушками буков и пихт, а не как спозаранку — ветвями; и брызнули первые лучи солнца...

Аттила в своей юрте собрал совет, на котором было решено — войско Увэя и племя гепидов во главе с Ардарихом пойдёт брать Августу Трсвиров,[134] Шуньди — город Аррас, Гилюй — Мец, сам же повелитель с тюменями Огинисия, Эдикона, Ислоя и Эллака, германскими племенами остготов, ругов, скиров, маркоманов, квадов, герулов, алеманов и славянским племенем склавенов отправится к Амьену.

Все названные города, построенные римлянами на лимесе Романус, представляли собой сильно укреплённые крепости. И это хорошо понимал Аттила — поэтому повелел командирам для их взятия применять любую тактику вплоть до обмана и подкупа. А во устрашение жителей, чтобы они не смели после ухода гуннов подняться в тылу с оружием, оставлять от городов и селений одни пепелища, не щадить никого и истреблять всех, даже малолетних детей.

Когда Аттила подходил к Амьену, он получил сразу три донесения: от Увэя, Шуньди и Гилюя — города Августа Тревиров, Аррас и Мец не только взяли, но сровняли их с землёй. Аттилу эти известия обрадовали ещё и потому, что начало похода складывалось как нельзя лучше.

После взятия Амьена повелитель сделал с ним то же самое и пошёл на Аврелиан[135], оставляя за собой кучу мёртвых тел, наваленных друг на друга так, что они образовывали как бы холмы.

Пылали пожары с достающими до неба узкими яркими языками пламени и, если в них попадали птицы, то они, опалив крылья, комками падали на землю. А дым густыми чёрными космами метался над лесом и полем, и издали казалось, что развевались огромные гривы бешено мчавшихся гигантских коней, на которых ездит по ночам богиня Даривилла.

«Поистине пылала костром большая часть Галлии, и не было ни у кого упования на стены», — читаем у историков.

Но как раз стены Аврелиана остановили почти безостановочный бег конницы Аттилы.

В этом городе проживало много ремесленников-оправщиков, ювелиров, у которых имелись богатые запасы серебра, золота и драгоценных камней, и Аттиле не хотелось поджигать его, как Амьен. Повелитель предпринял три штурма, применив для этого таранные машины, а в проломы в крепостных стенах пускал конницу. Но городской гарнизон успешно отбивал эти атаки, а проломы тут же быстро заделывались.

Городской гарнизон состоял из храбрых аланов, руководимых королём Сангибаном. Аданы считались преданными римлянам воинами; ещё три года назад с помощью отца Сангибана короля Гоара Аэций нанёс поражение восставшим в Галлии багаудам, да, видно, не такое сокрушительное, если это восстание перекинулось сейчас в Испанию, а в Галлии слилось с восстанием «армориканцев» под предводительством Думнорига и Давитинка, охватив побережья от устья Соммы до устья Гарумны, угрожая королю вестготов Теодориху.

Обложенный гуннами со всех сторон, Аврелиан начал испытывать недостаток в продовольствии. Аттила и рассчитывал на это, к тому же, он понимал, что теперь Сангибану без вылазок из города, чтобы пополнить съестные припасы, не обойтись. И тогда гуннский правитель вызвал к себе Чендрула и сказал:

   — Настал твой час, тысячник. Как только король аланов предпримет вылазку, ты должен отсечь его и его охрану от основного отряда, но оставь живым...

   — Будет исполнено, мой повелитель!

Когда довольно многочисленный отряд аланов во главе с королём через отворенные ворота вымахнул за городские стены и когда первые ряды осаждающих приняли на себя его мощный удар, тысяча Чендрула рванулась вперёд, вгрызлась в неприятельский отряд и стала отсекать от него Сангибана. Внезапный наскок тысячи произвёл на аланов настолько ошеломляющее действие, что большинство их растерялось. Правда, охранники короля рубились, как на цирковой арене гладиаторы, теснимые разъярёнными львами.

Но это ничего не дало, вскоре, отрезанный от основного отряда аланов, которого гуннская конница загнала обратно в город, Сангибан остановился.

Аттила демонстративно подъехал к нему на виду у всех, кто находился на крепостных стенах Аврелиана: повелитель знал, что об этом во всех подробностях будет доложено Аэцию...

Правитель предложил королю сдать город — Сангибан отказался, но вместо того, чтобы схватить последнего, отрезать ему уши, бросить в тулум[136], а затем отрубить и голову и сделать из неё для себя габалу[137]. Аттила приказа! короля аланов отпустить.

Аэцию доложили, что Сангибан, видимо, принял какие-то условия Аттилы, если вернулся в город целым и невредимым.

И тогда римский полководец поспешил к Аврелиану. Узнав об этом, Аттила отошёл от города, но теперь он был уверен, что в предстоящей битве Аэций, как прежде, королю аланов полностью доверять не станет...

Так оно позже и случилось: «последний великий римлянин» приказал войску Сангибана на поле боя находиться между римскими легионами и отрядами вестготов, чтобы аланы не могли вырваться ни вправо, ни влево, а продвигались, сражаясь, только вперёд. К тому же Аэций к королю аланов приставил своего сына Карпилиона и велел следить за ним в оба.

Два великих человека, некогда друживших между собою, и между которыми когда-то были чуть ли не братские отношения, Аэций и Аттила, выбрали для своего противостояния Каталаунские поля, и на них сошлось невиданное и неслыханное дотоле количество воинов — почти миллион.

Каталаунские поля, или иначе Мавриакские, — это равнина в Шампани к запасу от города Труа и левого берега верхней Сены. Она тянется на 100 левов в длину и на 70 в ширину. Галльская лева измеряется 1500-ми шагами. Этот равнинный кусок земли длиной примерно в 75 римских миль и шириной в 50, и стал местом сражения бесчисленных племён, «и не было тут, как говорит Иордан, никакого тайного подползания, но сражались открытым боем».

Но если внимательно посмотреть на равнину, то всё же она как бы вспучивалась в центре, вырастала вершиной отлогого с двух сторон холма. На правой Аттила разместил своё войско с союзниками, на левой располагались римляне также со своими союзниками.

Противники выстроились друг против друга, каждый уверенный в том, что именно ему удастся занять для себя выгодную вершину холма, откуда удобно станет наносить по врагу ощутимые удары.

Римляне как всегда расположились на поле когортами каждого легиона — по десять-одиннадцать в три линии: на правой — по четыре, на второй — по три. Между собой линии имели также промежутки, что позволяло в начале сражения легко им соединяться друг с другом или сужаться, а при энергичной атаке или обороне образовывать или круг, или каре, или клин, или, наконец, «черепаху». В последнем случае первый ряд держал щиты перед собой, а второй и третий — над головами.

Отдельные легионы тоже стояли так, что образовывали равные промежутки. А на их флангах располагались вспомогательные войска из варваров и своя, римская, конница.

Левый фланг занимали вестготы, франки, арморициане, литициане, бургунды, саксы, рипариолы, а также отряд, состоящий из ветеранов (бывших римских воинов), называемых брионами и носящих пышные бороды[138].

Многим было уже шестьдесят лет, но в битвах они не уступали молодым. Конечно, ветераны давно имели право на свой участок плодородной земли, но вот тех, кто стоял сейчас на поле битвы, земледелие не прельщало, и они, привыкшие к звону мечей, испытывали свою боевую судьбу до конца...

Почти каждый из них был одет в жёлтую шёлковую тунику, поверх неё — серебряная кольчуга, а на кольчуге — воинский плащ, застёгнутый на правом плече большим аметистом. На голове золочёный шлем, на поясе висел меч (gladius). Бёдра брионов опоясывала широкая алая лента, а на груди надета золотая цепь с портретом цезаря Валентиниана, но не третьего, а второго... Да и к Валентиниану II они относились снисходительно; для них авторитетом и родным отцом являлся полководец Арбогаст, франк по происхождению, чьё поведение вызываю некогда среди них восторги.