На рассвете следующего дня Приск с дарами отправился к сармату Огинисию, влиятельному человеку в окружении Аттилы. Ожидая у ворот Огинисиева дома, пока тот примет его, Приск увидел, судя по одежде, с головою, остриженной в кружок, гунна, который подошёл к нему, приветствуя Приска на греческом языке.

Приск очень удивился, зная, что гунны почти не говорят по-гречески, а этот был по виду знатным человеком. Приск спросил его, кто он такой.

   — Я, как и ты, ромей.

Изумлённый Приск узнал, что до того, как попасть в плен к гуннам, этот ромей жил богато в одном византийском городе на Истре; при разделе пленных он попал к Огинисию, потому что богатые люди и их имущество после Аттилы доставались на долю его вельможам.

   — После я много раз отличался в сражениях против своих, — признался грек, — и, отдавая своему господину, по гуннскому закону, добытое мной на войне, получил свободу... Женился на гуннской женщине, прижил детей и теперь благоденствую. Огинисий сажает меня за свой стол, и я предпочитаю настоящую свою жизнь прежней, ибо иноземцы, находящиеся у гуннов, после войн ведут жизнь спокойную и беззаботную; каждый пользуется тем, что у него есть, и никем не тревожится...

Далее перебежчик стал расхваливать порядки Аттилы и поносить римско-константинопольские, обвиняя императоров и придворных в жадности, лени, жестокости, небрежении интересами государства, взимании высоких налогов. Приску ничего не оставалось делать, как привести в оправдание разумные законы и славные деяния предков.

   — Да, — согласился его оппонент, — законы хороши и оба римских государства прекрасно устроены, но начальники вредят им, ибо не похожи на древних.

Таким образом своим рассказом грек подтвердил, что гунны вовсе не были такими уж жестокими и кровожадными чудовищами, как их описывают готы, сделал вывод Приск.

После вручения даров Огинисию, Приск с другими послами был приглашён к обеденному столу Аттилы.

«В назначенное время пришли мы и стали на пороге жилища Аттилы. Виночерпцы, по обычаю страны своей, подали чашу, дабы и мы поклонились хозяину прежде, чем сесть. Вкусив стоя из чаши и, сделав поклон, мы пошли к седалищам, на которые надлежало нам сесть и пообедать.

Скамьи стояли у стен по обе стороны. В самой середине сидел Аттила. Первым местом для обедающих почитается правая сторона от Аттилы; вторым — левая, на которую и посадили нас.

Когда все расселись по порядку, виночерпец подошёл к Аттиле и поднёс ему чашу с вином. Аттила ваял её и приветствовал того, кто был в первом ряду. Тот, кому была оказана честь приветствия, вставал; ему было позволено сесть не прежде, чем Аттила смог отведать вина. По оказании такой же почести второму гостю и следующим за ним гостям, Аттила приветствовал и нас, наравне с другими, по порядку сидения на скамьях. После того, как всем была оказана честь такого приветствия, виночерпцы вышли. Подле стола Аттилы поставили столы на трёх, четырёх или более гостей, так, чтобы каждый мог брать из положенного на блюде кушанья, не выходя из ряда седалищ. Затем вошёл служитель Аттилы, неся блюдо, наполненное мясом. За ним прислуживающие другим гостям ставили на столы кушанья и хлеб. Для других гуннов и для нас были приготовлены яства, подаваемые на серебряных блюдах, а перед Аттилою ничего больше не было, кроме мяса на деревянном подносе. И во всём прочем он показывал умеренность. Пирующим подносимы были чарки золотые и серебряные, а его чаша была деревянной. Одежда на нём была также простая и ничем не отличалась, кроме опрятности. Ни висящий при нём меч, ни застёжки на обуви, ни узда на его лошади не были украшены золотом, каменьями или чем-либо драгоценным, как водилось у других гуннов».

«После того как наложенные на первых блюдах кушанья были съедены, мы все встали, и всякий из нас не ранее пришёл к своей скамье, как выпив прежним порядком поднесённую ему полную чашу вина и пожелав Аттиле здравия. Изъявив ему таким образом почтение, мы сели, а на каждый стол было поставлено второе блюдо с другими кушаньями. Все брали с блюда, вставали по-прежнему, потом, выпив вино, садились».

«С наступлением вечера зажжены были факелы. Два гунна, выступив против Аттилы, пели песни, в которых превозносились его победы и оказанная в боях доблесть.

Собеседники смотрели на них: одни тешились, восхищались песнями и стихами, другие воспламенялись, вспоминая о битвах, а которые от старости телом были слабы, а духом спокойны, проливали слёзы.

После песен и стихов какой-то юродивый выступил вперёд, говорил странные, вздорные, не имеющие смысла речи и рассмешил всех.

За ним предстал собранию горбун Зеркон Маврусий. Видом своим, одеждою, голосом и смешно произносимыми словами, ибо он смешивал языки латинский с готским и гуннским, он развеселил присутствующих и во всех них, кроме Аттилы, возбудил неугасимый смех. Один Аттила оставайся неизменным и непреклонным и не обнаруживал никакого расположения к смеху».

На другой день Огинисий сказал ромеям, что Аттила хочет их отпустить. Потом правитель держал совет с своими сановниками и сочинял письма, которые надлежало отправить в Византию.

«Между тем, — продолжает Приск, — супруга Аттилы Крека пригласила нас к обеду у Адамия, управляющего её делами. Мы пришли к нему вместе с некоторыми знатны ми гуннами, удостоены были благосклонного и приветливого приёма. После обеда мы пошли в свой шатёр и легли спать.

На другой день Аттила опять пригласил нас на пир. Мы пришли к нему и пировали по-прежнему. Во время пиршества Аттила обращал к нам ласковые слова. Мы вышли из пиршества ночью. Во время этих пиров наравне с вином подавали мёд и особый напиток — кам».

По прошествии трёх дней послы были отпущены с приличными дарами и на возвратном пути встретились с Вигилой, который вёз теперь золото для передачи Эдикону. Как после стало известно Приску, Аттила заставил Вигилу рассказать, как они хотели убить его, и отобрал у посла всё золото. Вигила находился в ударе от того, что заговор раскрыли.

Затем Аттила послал в Византию снова своего посла Ислоя и преданного Ореста, «домочадца и писца», как его называл сам повелитель.

«Оресту приказано было навесить себе на шею мошну, в которой Вигила привёз золото, в таком виде предстать перед царём, показать мошну ему и евнуху Хрисанфию, первому заводчику заговора, и спросить их: узнают ли они мошну? Послу Ислою велено было сказать царю изустно: «Ты, Феодосий, рождён от благородного родителя, и я сам, Аттила, хорошего происхождения и, наследовав отцу моему, сохранил благородство во всей чистоте. А ты, Феодосий, напротив того, лишившись благородства, поработился Аттиле тем, что обязался платить ему дань. И так ты нехорошо делаешь, что тайными кознями, подобно дурному рабу, посягаешь на того, кто лучше тебя, кого судьба сделала твоим господином.

Таков был Аттила, повелитель грозных гуннов».

А Феодосию сделалось не по себе, когда он увидел, что заговор против Аттилы раскрыт, и гуннских послов за дерзостные речи никак не накажешь, ибо за это кровью платить придётся. А чтобы выручить Вигилу, снова ту мошну наполнили золотом. С ним и отбыли к своему правителю Ислой и Орест.

Только что закончилась заутреня.

Инокини расходилось по своим кельям, незаметно от настоятельницы потирая колени, на которых подолгу стояли на каменном неровном полу молельни.

До начала работ на монастырском дворе оставалось время, и Гонория свернула за притвор церкви Воздвижения Креста Господня. Оказавшись с западной стороны храма, пошла по узкой, выложенной булыжниками дорожке наверх. Вскоре Гонория достигла ровной площадки, выбитой в скале, и остановилась.

Отсюда хорошо были видны каменные стены монастыря, тянувшиеся понизу до самого уреза морской воды; с запада и востока они поднимались кверху и замыкали над головой эти стороны.

Колокольня стояла отдельно от церкви, как раз у верхней стены и, чтобы рассмотреть большой колокол, нужно поднять глаза, а опустив их, увидишь изумрудные волны у самого берега; дальше, где маячат рыбацкие учаны, волны приобретают голубой цвет, но на горизонте делаются совершенно белыми; вот почему прибрежные жители-славяне зовут Эгейское море Белым.