— В три года ты уже сидел в седле и бросал аркан? — переспросил тогда Аэций Аттилу.

   — А мы уже проделываем это, находясь ещё в утробе матери, — довольный своей шуткой, сказал Аттила, шмыгнув приплюснутым длинным носом и шевельнув густым левым усом. Правый у него был короче[76]... — У тебя в Риме растёт сын, присылай его к нам, и он научится всему, чему научился здесь ты...

Теперь сыну двадцать, только что состоялось его посвящение в воины, и Карпилиона можно забирать к себе...

Вот уже несколько дней едут и едут, и кого ни спроси: «Чьи это владения?», отвечают: «Аттилы!»

Чем ближе подъезжали к Тизии, тем тревожнее становились думы Аэция. Как военный человек, он сразу отметил выгодность положения ставки одного из племянников Ругиласа: она как бы разместилась на вершине треугольника, образуемого тремя владениями народов — гуннов, византийцев и римлян.

«Неспроста этот человек, которого величают жестоким дикарём, хотя я знаю его совершенно другим, избрал место для главной ставки на вершине этого треугольника... Сейчас он уже отсюда достаёт владения Империи ромеев, придёт время, Аттила посягнёт и на Рим. Пока он наш союзник... Но такие, как Аттила, не останавливаются, а идут до конца, как и его предшественники — правители гуннов, прошедшие с мечом и огнём, вселяя всем ужас, огромный путь от синих холмов Монголии до ковыльных степей Паннонии...»

Показалась Тизия: река, разлившись от обильного таяния снегов и вспухнув, словно квашня, несла на себе остатки ноздреватого грязного льда, хворост, клоки соломы и камыша, вздутые трупы погибших в половодье лесных и степных животных.

Аэций и всадники остановились, но тут в задних рядах возникло какое-то движение, и вскоре перед полководцем предстал завёрнутый в волчью шкуру верховой гунн, который сообщал, что его зовут Таншихай, он есть посол и будет сопровождать великого римлянина до временной стоянки Аттилы.

— Вон у тех гор, — показал куда-то в сторону плёткой Таншихай и белозубо улыбнулся. Но сколько ни вглядывался Аэций, пока никаких гор не увидел...

Они свернули к ещё одной реке, которую позднее назовут по-мадьярски Бодрог, являющейся правым притоком Тизии, и поехали вдоль неё.

Таншихай, оказывается, владел многими языками: помимо готского, на котором свободно изъяснялся и Аэций, посол Аттилы знал романский, греческий и скифский. На какое-то время Аэцию стало стыдно: он — сын скифа Гауденция, женившегося на знатной римлянке, почти забыл язык своих предков по отцовской линии. А после того, как Гауденций определил сына на воспитание к Ругиласу, Аэций совсем не говорил по-скифски, зато хорошо освоил язык гуннов.

Я, как автор, и раньше в других произведениях высказывал своё предположение, со временем перешедшее в уверенность, что в то время почти каждый человек, живя в окружении людей разных наций, чтобы общаться с ними, обязательно овладевал и их языками — для него это становилось такой же необходимостью, как иметь при себе нож или лук, — этим оружием он защищался и нападал... Языкам того человека никто не учил, он осваивал их, вырастая среди иноплеменников, сам. Но наиболее усиленное взаимопроникновение языков происходило во время Великого переселения народов, почти в эпоху описываемых нами событий, когда разные племена, воюя между собой, мирились, объединялись, нападали на другие, брали их в плен и снова нападали, передвигаясь по планете Земля в разных направлениях и оседая потом во всех её концах... Впрочем, такое (правда, менее интенсивное) переселение мы наблюдаем и в другие столетия, когда хазары в VII веке пришли с Северного Кавказа на Волгу; тогда болгары, спасаясь от них, ушли за Дунай, а чуть позже и угры покинули Приуралье и осели в Паннонии и Норике[77].

Также некоторые племена славян и аланов переселились за Дунай, на Африканский континент, в Испанию и даже Италию и до сих пор живут там; да и те хазары, разгромленные в X веке русским князем Святославом, разбрелись по разным местам.

Таншихай обратился к Аэцию на латинском.

   — Можешь говорить со мной на своём родном языке, — сказал Аэций гунну. — Постой-постой... А не сын ли ты старика Хелькала?

   — Да, сын... — удивился Таншихай. Ему захотелось узнать, откуда римлянин это знает, но у гуннов не принято было задавать гостю много вопросов. И сын Хелькала промолчал.

Аттила встретил римского полководца сдержанно, но по тому, как радовались его придворные приезду Аэция, было видно, что повелитель гуннов тоже был доволен. Римлянину показалось, что на лице Аттилы как-то по-особому светились глубоко посаженные глаза, а правый короткий ус топорщился ещё сильнее. Вскоре Аэций проник в тайну преображения Аттилы — тот женится и ждёт на свадьбу брата своего Бледу, давшего наконец-то согласие к нему приехать... Зато оставшись один на один с Аэцием, Аттила дал волю своим чувствам:

   — Аэций, друг мой, дай я обниму тебя! Сколько времени не виделись?.. Твой уж сын смелым и ловким богатуром стал, скоро во всей красе он предстанет перед тобой.

   — Благодарю за него, повелитель.

   — Обижаешь, великий римлянин. Разве мы с тобой не братались, когда в жестокой борьбе клали на лопатки друг друга?!

   — Было дело...

   — Так зови по имени меня, Аэций... Аттила... Даже родному брату Бледе я не позволяю так называть меня... Только ты имеешь право. Потому как ты ближе мне брата родного.

Что-то такое пока скрывал от него Аттила, но, зная отношение его к Бледе, подумал: «Уж не хочет ли Аттила один властвовать над гуннами?.. Значит, он воспользуется приездом брата на свадьбу для того, чтобы... Погоди... Погоди... Следовательно, ему необходимо в моём лице заручиться поддержкой всего Рима... Ну чем не змей?! Ведь знал, что я еду к нему. К моему приезду и свадьбу задумал, и тем самым брата-соправителя завлёк к себе...»

   — Ты, Аттила, какую же жену себе присмотрел? Каких царских кровей?.. И какую по счёту?..

   — А зачем они мне... эти крови?! Когда у меня самого течёт своя царская кровь. А жён я не считаю. Очень много у меня их.

   — Значит, долго не выбирал себе невесту?

   — Не выбирал... — увидев, что Аэций совсем близко находится к разгадке его женитьбы, резко переменил разговор: — Ты, наверное, устал с дороги... Иди, выбирай себе шатёр. Сейчас пришлю к тебе банщиков. Учти, что я не в корыте моюсь, как мои подчинённые, а, следуя твоему совету, переносную баню вожу с собой... Деревянную, с железным котлом. Надо мне куда переехать, сруб банный раскатывают, котёл из кладки каменной вынимают, а потом сооружают снова... Иди, а после бани я массажисток пришлю... Между прочим, они подруги будущей моей жены, которую зовут Крека...

(В скобках заметим, что выбрал себе Аттила жену из массажисток, думая лишь бы свадьбу справить ко времени приезда Аэция и чтобы брата завлечь, да Крека тоже женщина оказалась не промах, самой любимой женой (и не временной) сделалась у Аттилы; и сама очень любила мужа. Она, кстати, приняла живейшее участие в похоронах Аттилы, когда он умер...).

После бани и отменного массажа проспал Аэций почти целые сутки, а когда проснулся, увидел сына, сидящего в изголовье. Вскочил, обнял родную кровинушку, потом вытолкал на середину шатра и залюбовался им: выше отца на две головы (если учесть, что Аэций был небольшого роста), крутолобый, с упрямыми, как у отца, скулами, широкоплечий... Тут уж отец шириной плеч с сыновьими мог бы поспорить...

   — Скажи, Карпилион, ты доволен был жизнью в гуннском лагере?

   — Ты же сам в нём находился, знаешь...

   — А всё же? — допытывался полководец.

   — Поначалу тяжело приходилось... Не слезал с коня сутками, даже научился справлять свои надобности, сидя в седле...

Отец улыбнулся, вспомнив, как у него самого это смешно получалось, потом освоил хитрую науку... Главное, чтоб седло и коня не замочить и не замарать... Простых гуннов за подобное наказывали жестоко плетью.