Мы бессовестно использовали мой приступ для дополнительного давления на проштрафившуюся молодежь (отец из-за вас, говнюков, чуть не помер!), благо подействовало это даже сильнее, чем мои упражнения в неизящной словесности. Они сдали анализы, к счастью, ничего круче конопли в их организмах не выявившие, и мы осторожно выдохнули. Постепенно тема наркотиков стала отходить и забываться, к тому же на что переключить родительские внимание и контроль, к сожалению, находилось постоянно. На четвертом курсе Кирилл не только чуть сам не загремел в армию, но и вполне мог поспособствовать такому «счастью» для еще дюжины своих однокашников. Каждую осень все высшие учебные заведения страны отправляют в военкоматы списки студентов, на ближайший год осчастливленных отсрочкой от призыва. Если эти бесценные бумажки в военкоматы не попадут, то у этих «порталов в другую реальность» появится формальное основание студентов «забрить», невзирая на то, что те не отчислены, учатся, наслаждаются жизнью и не подозревают, что дядька в фуражке уже протянул со злорадной улыбкой длинную руку, чтобы, как морковку из грядки, вырвать пацанят из их теплой и ласковой действительности. Ясно, что такие весомые с точки зрения их реальной жизненной ценности бумажки должны курсировать между точками отправления и получения по максимально надежным каналам связи. Но раздолбаи из ректората высшей учебной шараги, в которой имел несчастье обучаться наш сын, от понимания этого важного вопроса были далеки, как мыс Доброй Надежды от Лабытнанги. Какая-то девочка (в смысле «девочка» — герой многочисленных историй и анекдотов о том, что самое серьезное или секретное дело может быть угроблено самым низшим и незначащим в иерархии работником, чаще «работницей») в ректорате, увидев за каким-то чертом заглянувшего туда Кирилла, спросила, где он живет. Получив ответ и сопоставив названный адрес с адресами военкоматов на конвертах в ее руках, «девочка» поняла, что перед нею идеальный курьер аж в три из них, и попросила симпатичного студентика доставить отправления адресатам. Причем что в конвертах, она Кириллу не сказала (дело-то секретное!), и что наш оболтус обязался доставить, он не знал, а задуматься об этом не удосужился. Надо отдать ему должное, выполнить поручение он не забыл, и не оставил конверты в метро или Макдоналдсе, а доставил по адресам. Но поскольку дело было в субботу, то дальше дежурной части, что на первом этаже у входа, его не пустили. Соответственно, Кирилл во всех трех местах передал конверты дежурным воинам с просьбой передать адресату, то есть военному комиссару. В двух военкоматах из трех воины оказались людьми нормальными, и списки отсрочников попали по назначению. Но в Замоскворецком, где состоял на воинском учете, кстати, и сам наш отпрыск, дежурным солдатиком в этот день оказался то ли дебил, то ли просто сволочь какая-то. В общем, потерялся конверт, или умышленно был уничтожен, неизвестно, но списки до военкома не дошли. На счастье, дядька-военком оказался не псом цепным, заинтересовался, почему из такого-то ВУЗа нет справок, а ведь мог дать команду грести всех «под Котовского». Дело всплыло, добрались и до нашего курьера. Тот защищался как мог, кивал на «девочку», успевшую уволиться; божился показать солдатика, но буквально накануне группа старослужащих ушла «на дембель», и тот, по приметам, среди них. В общем, к огромному облегчению, все рассосалось, институт выписал новые справки, на этот раз отправив их, как положено, заказным письмом. Кирилл, все время, пока перед ним и еще тремя «пацанами» из Замоскворечья горело нежданное «войдите» в казарму, бывший беленького цвета, выдохнул, а когда один из «пацанов» сказал ему беззлобно: «Ну, ты, брат, мудак!», отнекиваться не стал, с облегчением ответив, как Моргунов-Бывалый в знаменитой сцене: «Согласен!»

На пятом курсе весной, прямо перед дипломом (по совпадению — в разгар весеннего призыва) вдруг выяснилось, что за Кириллом тянется «хвост» из пары зачетов и курсовой аж годичной давности, и что на этом основании деканат включил его в списки на отчисление. Причем снова вскрылось это совершенно случайно, просто потому, что из деканата кто-то решил позвонить родителям потенциального «отчисленца», а Марина на счастье была дома и сняла трубку домашнего телефона, которым в теперешний век развития «mobile» пользовались раз в год по случаю. Мать, естественно, сразу врубила тревогу, на что этот болван отреагировал лениво, как пастбищная корова на мух: «Ма, оставь, не парься, они постоянно твердят «отчислим, отчислим», у них просто пластинка заела!» Взвинтившаяся от такого пофигизма и наглости Марина примчалась в институт, схватила дурака за шиворот, притащила в деканат и ткнула в морду приказ об отчислении — там даже печать уже стояла, не было только подписи грипповавшего ректора. Марина потом рассказывала, что большего изумления, чем в глазах нашего отпрыска в момент созерцания приказа, она не видела никогда в жизни. Были очередные разборки, на которых я больше всего зверел от его позиции: «Да у них не было никаких оснований! Это просто беспредел какой-то!» Я долго и возбужденно убеждал сына, что жизнь такова, как она есть, а не такова, какой она нам (в частности, ему) представляется, но выражение искреннего удивления и возмущения институтскими так и не покинуло его глаз. Марина снова подключила свои связи (на этот раз не банные, а рабочие — жена ректора, оказывается, покупала у нее в галерее картину мужу в подарок на шестидесятилетие), и приказ переписали. Вечером того дня, по обыкновению за бокалом вина обсуждая очередную сыновнюю проблему, в ответ на мое риторическое: «Ну разве можно быть таким дураком?!» Марина грустно усмехнулась: «Запросто, если дурак — везучий!» Я долго молчал, анализируя неожиданную сентенцию, и будучи вынужден признать странную ее правоту, ничего, кроме: «Да, уж…» сформулировать в ответ так и смог.

Наступившее таки окончание института ознаменовалось для нашего оболтуса немаловажным событием. С получением диплома переставала действовать ВУЗовская «отмаза» от призыва, и пришла ему пора определяться в своих отношениях со структурой, которую многие послужившие (в том числе и я) со мешанным чувством любви, грусти, иронии и глубокого облегчения называют «армейкой». Главный нюанс был в том, что при выборе после школы учебного заведения я (ну, и Марина, соответственно) настоятельно предлагал Кириллу, не меняя давно и нелегко согласованной всеми сторонами перспективной профессии «юрист», поступать в ВУЗ с военной кафедрой, что означало получение, кроме диплома, еще и звания лейтенанта запаса. Даже если бы сразу (или не сразу) после окончания учебы ребенка загребли бы делать «ать-два», то служба офицером и солдатом в нашей армии сильно отличаются друг от друга. Очень сильно. Радикально. Как небо от земли. Как просто сон от страшного сна. Но выбор заведений с юрфаком и военной кафедрой был, прямо скажем, невелик, точнее, такой ВУЗ был всего один. Но, лично побывав на «днях открытых дверей» во всех заведениях — кандидатах на высокую роль его обучать, наш отпрыск по отношению к тому, что с военной кафедрой, занял позицию кошака, которого пытаются извлечь из рукава тулупа, откуда, вцепившись всеми когтями, он, гад, извлекаем быть не хочет. Сколько ни пытался я вдолбить в его башку, что пройдет пять лет, и после студенческой вольницы придется идти служить туда, где небо покажется ему с овчинку, и он будет сам себя проклинать за сегодняшний идиотский деструктив, все было без толку. Вьюнош, получивший аттестат и ощутивший себя оперившимся настолько, чтобы впервые всерьез и открыто перечить отцу, мотал головой, как заупрямившийся ишак в «Кавказской пленнице», мычал, что коллектив в этом вузе его не устраивает (на его ломающемся басе это звучало так: «Да там одни лохи да ботаны, и приличной чувы — ни одной!), и что «четкие пацаны» службы в армии не боятся. Я слушал несомую им хрень и чувствовал, что происходит нечто непоправимое, как развал СССР в 1991-м, но с чем, как тогда, поделать ничего нельзя. Вдобавок снова неожиданно деструктивщика поддержала мамаша, утащившая меня за рукав с места дискуссии и начавшая шипеть в ухо, что, дескать, у ребенка стресс, пусть идет, куда хочет, а то вообще не пойдет, сопьется, сгинет и виноваты во всем этом будем мы с ней, то есть я. Я посмотрел на жену изумленным взглядом Иванушки, на глазах которого лягушка превращается в Василису (в моем случае, наоборот) и совершенно серьезно спросил: с «этим» все понятно, он считает, что пять лет — это вечность, и что задумываться над столь отдаленными во времени перспективами просто глупо. Но она-то как себе представляет разруливание ситуации с призывом в армию по окончании учебы в ВУЗе? На что Марина, потупив взгляд, ответила, что сейчас она не знает, но, наверное, мы ведь что-то придумаем? «Например?» — спросил я. «Например, выхлопочем сыну белый билет», — ответила Марина. Я еще раз присмотрелся к Василисо-лягушачим превращениям, крякнул и сказал, что я, конечно, не буду из себя строить «святее папы римского» и кричать, что мне впадлу отмазывать здорового молодчика от исполнить им его гражданского долга, но неплохо бы знать, какой-таки диагноз ляжет в основу лепежа ему отмазы по линии больнички? Марина снова сказала, что сейчас она этого не знает, подчеркнув интонацией слово «сейчас». Я прошелся по поводу того, что всерьез рассчитывать на то, что за пять лет у отпрыска появится уж если не шизофрения (стопроцентно «негоден»), так хотя бы плоскостопие («негоден в мирное время») — слава Богу, глупо (Кирилл родился и вырос мальчиком вполне здоровым), и что Маринин план медицинского спасения сына от армии — это утопия. Марина вздохнула и сказала: «Ну, значит, пойдет служить». Я спросил, не лучше ли сейчас настоять, но она замотала головой. Я закрыл газа, немыслимым усилием воли подавил в себе желание вспылить наподобие унесшего домик Элли канзасского урагана и, дав пару выход во фразе: «Мудаки обои!», покинул это заседание комиссии по убожеству. Кирилл поступил, куда хотел, и был этим обстоятельством невыразимо счастлив.