— Зря ты так, — внезапно раздался в ушах голос Кирилла.

Сын стоял в проеме арки и смотрел на меня с нескрываемым осуждением.

— Как — так? — переспросил я. — Что ты имеешь в виду?

— Ну, матери изменял всю дорогу, — презрительно опустив уголки губ, пояснил отпрыск. — А теперь еще и с малолеткой какой-то связался.

Я смотрел на сына, и чувствовал, как неконтролируемая ярость сжимает меня за горло, не дает дышать, красной пеленой кислородного голодания застилает взгляд. Этот вполне уже сформировавшийся засранец, за свои неполные 23 года успевший причинить матери, мне столько родительских страданий, человек, чью задницу мы с Мариной только что едва-едва смогли отскрести от тюремной скамьи в сопредельном государстве — этот говнюк, по какой-то сатанинской иронии судьбы являющийся моим сыном, он мне выговаривает?! Он меня осуждает!!

— Чесслово, бать, я был о тебе лучшего мнения! — подвел итог своей сыновней критике Кирилл.

Меня накрыло.

— Па-а-шо-о-ол во-о-он!!! — заорал я так, что засаднило в горле.

Кирилла сдуло, как от посвиста Соловья-разбойника, поэтому попавшийся под руку бирюзовый хрустальный земной шар, привезенный мною в кризисном 1998-м из Праги, лишь с гулом рассек воздух в том месте, где только что была его ухмыляющаяся физиономия. Массивный шар смачно врезался в стену коридора и, невредимый, отскочил от нее в зеркало, висящее напротив. Дзынг разбившегося стекла слился с грохотом захлопнувшейся двери, и все стихло. Я в каком-то изнеможении опустился в кресло, откинулся на спинку и закрыл глаза. Момента перехода между бодрствованием и сном я, как водится, даже не заметил.

Мне снился странный сон. Он был бесконечно-тягуч, как остатки шампуня из флакона и непонятен, как записанная наоборот речь. В нем не было ничего, кроме одного — ощущения пустоты. Оно все возрастало, сжимало, душило, метастазами забиралось через горло в легкие, заполняя меня изнутри, и я тоже становился таким же безжизненным, как серая пустота вокруг меня. Не стало и меня, я тоже стал частью этой бесконечной, монотонной, пустой вечности. Одиночества.

Очнулся я оттого, что услышал — нет, скорее, почувствовал, что открылась входная дверь, просто легкому сквознячку, внезапно еле слышно прошуршавшему хрусткими листьями завядшего розового букета в вазе на столе, больше неоткуда было взяться. «Марина вернулась, что-то забыла, — автоматически пробежало в голове. — Хотя, скорее, это Кирилл. Наверное, она послала сына, сама не стала бы так тихушничать, в нее глобусом не запускали». Но секунда, вторая, логического подтверждения чьего-то присутствия нет, и я напрягся. Надо бы встать, посмотреть, что там за чертовщина, но не хочется совершенно, сил нет, да и почудился сквознячок скорее всего. Но внезапный хруст раздавленного стекла под чьей-то подошвой мне точно не почудился. Сердце екнуло, мышцы сами подбросили из кресла, и появление в проеме арки темной невысокой человеческой фигуры я встретил уже на ногах. Человек осторожно переставлял ноги, явно стараясь снова не наступить на осколки. Не успел я собраться для какой-нибудь сакраментальной фразы в стиле: «Какого рожна вам здесь нужно?», как гость, пройдя оскольчатое минное поле и не имея больше надобности смотреть под ноги, поднял голову. Полоса света от торшера упала на его лицо, и я невольно вздрогнул от неожиданности. Это был Аббас Эскеров.

Последний раз я видел Аббаса три года назад, и это время оставило на его внешности отпечаток больший, чем можно было бы предположить. Он не то чтобы поправился, а как-то обрюзг, оплыл, став своей и без того приземистой фигурой напоминать эдакий гриб-боровик с маленькой шляпкой и массивной, укрепистой ножкой. Сходства добавляло теплое не по погоде пальто с большими оттопыренными карманами. Лицо Аббаса постарело, еще больше округлилось, проявились подрезанные глубокими косыми морщинами щеки, под глазами набрякли мешки, — очевидно, что все эти последние годы обладатель этого лица крепко водился с алкоголем. Над левой бровью его багровела заживающая, но еще хорошо заметная ссадина, вокруг глаза разливались желто-синие остатки синяка недельной давности. Но самое удручающее впечатление на этом лице производили не морщины и не следы побоев. Раньше Аббас всегда брился начисто, теперь же пространство между его носом и верхней губой занимали пышные полуседые усы, а гораздо более светлый, чем все лицо, кожа подбородка говорила о том, что бороду с него сбрили совсем недавно. Эта двухцветность лица и усы старили Аббаса еще больше, — не знай я точной даты его рождения, ему можно было бы дать сейчас и пятьдесят пять, и больше. А еще усы делали их хозяина удивительно похожим на добродушного повара Джулиуса с упаковок чипсов Принглс, вот только добродушия в насмешливом взгляде Аббаса, нацеленном на меня, не было ни на йоту.

— Ай, как неосмотрительно появляться дома человеку, находящемуся в розыске! — произнес он, и я отметил, что и голос его подстать внешности стал глуше, тусклее, старее. — Обязательно найдется кто-то, кто за вполне умеренную плату сообщит такую новость заинтересованным инстанциям. Да еще и дверь держать незапертой! Верх беззаботности, я бы сказал. Ну, здравствуй, Арсений Андреевич! Вот и свиделись!

Сердце мое немилосердно частило, на вдохе стоял ком, — все-таки не каждый день приходится вот так, лицом к лицу, встретить покойника.

— Здравствуй, здравствуй, Зер Калалуш! — собирая себя в руки, насмешливо ответил я. — С воскресеньицем, так сказать! Хотя почему-то я не удивлен видеть тебя живым и невредимым. Вот только — кого ж ты вместо себя превратил в шесть кило шашлыку-то, а?

— Не понимаю, о чем это вы, — вмиг посерьезнел Аббас, почему-то оглядываясь через правое плечо куда-то вглубь прихожей, и вдруг закричал: — Давайте, заходите быстрее!

Поняв в мгновенье, что Аббас явился сюда отнюдь не для словесной дуэли, я дернулся было к нему, выцеливая на его круглой физиономии поудобнее местечко для удара, но было поздно. На лестнице за дверью послышалось тяжелое топание, и через секунду, хрустко попирая осколки на полу прихожей, в квартиру ввалилась куча народу в бронежилетах поверх мышиной камуфляжной формы, с затянутыми черными балаклавами лицами под штурмовыми касками. В руках у них были короткоствольные «Вихри», девятимиллиметровыми зрачками своими в гипнотически немигающем взгляде дружно уставившимися на меня. Ощущая, как тошнотворный холод затекает под ложечку и вибрируют колени, я инстинктивно сделал «руки в гору», и воцарилась немая сцена. Затем за спинами автоматизированных снова раздался хруст, расстрельная шеренга разомкнулась, и на авансцену вышел еще один в камуфляже, но без балаклавы и автомата. Роста он был не самого высоченного, но ширину в плечах имел неимоверную, и все это вместе создавало впечатление какой-то огромности. Вместо каски на его голове, без каких-либо признаков шеи переходящей в плечи, под немыслимым углом к горизонту сидел черный берет. Его точки-глаза, посверкивающие из-под тяжелых, как наплывы танковой брони, надбровных дуг, мало чем отличались от смотревших на меня дульных срезов «Вихрей». На его плечах из-под воротника куртки гранеными золотыми лучиками выглядывало капитанское созвездие.

— Гражданин Костренев, Арсений Андреевич? — как и положено старшому спецназа, голосом, напоминающим рык смываемого унитаза, произнес он.

— Костренёв, — привычно поправил я его. — Звук «ё» как в слове «катринденёв».

Капитан внимательно посмотрел на меня и, обращаясь к оттесненному в самый угол прихожей Аббасу, пробасил:

— Правильно вы говорили, походу, того он.

И он очень образно покрутил растопыренной пятерней с короткими мощными пальцами около броневых листов у себя на голове, словно нащупывал резьбовые витки упрямо нежелающей закрываться крышки на банке с огурцами.

— Да, капитан, ты же слышал, как он ко мне обращался, — радостно подхватив, откликнулся Аббас, тщетно пытаясь протереться на авансцену между глыбами двух автоматчиков. — Зер Калалушем каким-то называл, про царство мертвых упоминал. Говорил, что я кого-то в шесть кило шашлыку превратил. Совсем катушки слетели.