— Да, алло! — ответил совершенно не постаревший Лехин голос.

— Лех, здорово! — воскликнул я. — Это Арсений Костренёв, из Москвы. Помнишь еще такого?

Я изобразил интонацией искреннюю радость, но выстрел получился холостым.

— Бать, это тебя, — удалился от трубки голос, столь похожий на Лехин. — Из Москвы.

Во как- у Лехи взрослый сын! Ну, да, последний раз, когда мы нормально общались, он же говорил мне, что его жена на сносях! Когда это было — лет пятнадцать назад? Да нет, больше: парню уже, пожалуй, лет семнадцать — восемнадцать. Боже, сколько же времени прошло с той поры, как мы под Led Zeppelin плавились в горячих объятиях Змиёвских красавиц! И как же мало я знаю об Лехиных послеармейских годах!

— Да, — после долгого шуршания раздалось в трубке. — Алло! Кто это?

Я вздрогнул. Голос был разительно непохож на только что звучавший, так напоминавший Лехин, как я его помнил, — это был надтреснутый старческий хрип.

— Лех, это я, Арсений, — больше не пытаясь голосом ничего изобразить, ответил я. — Я здесь, у вас, на Украине, в Запорожье. У меня проблемы, мне помощь нужна.

В трубке молчали так долго, что мне стало не по себе. Ну, да, столько лет ни слуху, ни духу, а тут на тебе, и сразу: «Бен, это Данила, ай нид хелп!» Показалось, что на том конце провода Леха Чебан специально выдерживает паузу, чтобы последующее: «Да пошел ты!» вышло особенно смачным.

— Ну, раз проблемы, приезжай, — наконец разродился хрипом динамик. — Поможем, чем можем. Где живу, не забыл?

— Гоголя, 43, квартира 8, - всплыл из тайников памяти, казалось, давно забытый адрес. — Не забыл.

— Молодец, — усмехнулся Чебан. — Что-то еще помнишь. Ты на чем? На машине? Ну, тапку в пол, к ужину поспеешь. Давай, без тебя за стол не сядем.

Трубка замолчала. Я еще минуту смотрел на погасший экран айфона, мысленно продолжая разговор с таким далеким прошлым, потом вздохнул и, не без труда вернувшись, взглядом поискал Дарью. Она спала прямо за столиком, все еще сжимая пальцами стакан с недопитой шипучкой. До поезда оставалось минут пятнадцать, и я осторожно разбудил ее. Дарья открыла глаза.

— Мне приснилось, что то, что мамы нет, мне только приснилось, — сказала она. — Ты не представляешь, как я была счастлива!

На ее глаза навернулись слезы. Чтобы отвлечь ее, я тут же придумал историю про то, как мне накануне, как в армию идти, тоже приснилось, что идти туда не надо, но Дарья только слабо улыбнулась в ответ. К счастью, объявили о прибытии поезда, и мы поспешили на платформу.

Открылись двери вагонов, и важные проводницы шагнули на перрон. Я поискал глазами, выбирая наиболее подходящую кандидатуру, и остановился на высокой грудастой матроне из седьмого вагона. Ее спокойный и уверенный взгляд говорил о том, что матрона не чужда того, чтобы при случае взять, а великолепная гордая осанка — о том, что делает это она с глубокой убежденностью в своей правоте. Восхищенно улыбаясь, я подошел к матроне, на крутой, как склоны Аннапурны, груди которой сиял начищенный шильдик «Клавдия». «Не возьмете дочурку до Москвы? — с просительной интонацией обратился я к Клавдии. — А то к первому сентября в школу не успеет, нехорошо!» Матрона, видимо для того, чтобы лучше видеть из-за Аннапурновых склонов, еще выше вздернула подбородок, и с усмешкой, означавшей: «Ага, ври, ври, педофил несчастный! Что ж ты с «дочкой» отдыхать поехал, а обратный билет к началу учебного года купить не позаботился?» «Ну, мы же с вами все понимаем!» — с гаденькой улыбкой ответил я матроне, незаметно вкладывая ей в руку свернутые в трубочку двести долларов. «Поедет со мной в купе для проводников, — благосклонно отреагировала на рукопожатие Клавдия Аннапурновна, виртуозно пряча зеленую трубочку в рукав. — Проходите. Если будете прощаться, закройтесь изнутри. Только побыстрее, стоять осталось пятнадцать минут». Дарья ожгла матрону презрительно-ненавидящим взглядом, и мы шагнули на громыхающий пол вагонного тамбура.

— Ну, последуем совету? — обернулась ко мне Дарья, защелкнув замок на двери. — Будем прощаться?

И, поднявшись на цыпочках, она обвила мою шею руками. Поцелуй был упоителен. Нас снова обволакивало радужное облако, звездившееся мириадами желтых вспышек. Только минут через пять мы отпустили губы друг друга. Дарья опустилась на пятки, ее глаза были мечтательно закрыты. Неожиданно ее повело, как при головокружении, и она села на полку, размахивая руками вокруг головы.

— Что такое? — озадаченно спросил я. — Кого ты отгоняешь?

— Бабочки, — ответила Дарья, открывая глаза. — Разноцветные бабочки.

У меня отвисла челюсть.

— Ты тоже видела бабочек?! — вскричал я.

— Конечно, — улыбнулась Дарья. — «Горячий снег» настолько стимулирует мозговую деятельность, что в исключительных случаях у путешествующих вместе может устанавливаться какое-то подобие ментальной связи.

— Ты хочешь сказать, что у нас — тот самый исключительный случай? — изумился я. — Что во время трипа ты видела то же, что и я? И меня — Альдомовара, тебя — Талату? И Креатюрье, и сотворение Вселенных? И представление японского театра, Зер Калалуша и Песь Нямаю? И как Ар Миилета убили со сцены? А после — как мы сгорели в убежище в горах? А потом целую вечность были в раю? И чем занимались там и до того в убежище? Все это ты тоже видела?!

— Ну, нет, не все, конечно, — застенчиво улыбнулась Дарья. — Но многое. А многое не я видела твоего, и — наоборот. Я когда в детстве случайно «Лже-Нерона» прочитала, начала себя Талатой звать: thalatta означает «море» по-древнегречески. И Зер Калалуш — это из моей головы, ты знаешь. И бабочки. Ты знаешь, откуда бабочки?

— Нет, — отрицательно покачал головой я. — Не знаю.

— Это из «Ста лет одиночества», — пояснила Дарья. — Там бабочки всегда кружили над одним из героев. Только они там были желтые, и я всегда думала, что те, которые будут кружить надо мной, должны быть всех цветов радуги. Ты не читал Маркеса?

— Читал, — честно ответил я. — Давно, про бабочек не помню.

— Обма-анщик! — тихо засмеялась Дарья. — Такой большой, а Маркеса не читал!

Я смотрел на нее, и чувствовал, как душу заполняет что-то большое, яркое, теплое, искрящееся всеми цветами радуги — то самое, из сна. Оно разлилось у меня внутри, заполнило все до последней клеточки моего тела, до мельчайшей ячейки сознания. Удивительное умиротворение снизошло на меня откуда-то из-под сводчатого потолка маленького купе, — такое было в моей жизни всего раз, когда мы крестили Кирилла в маленькой старой церкви на Успенке. Тогда нечто подобное, густое, как кисель, буквально стекло на меня с закопченого алтарного свода, зазвенело в ушах, заставило глубоко вздохнуть, удивленно посмотреть по сторонам, на людей, стоящих рядом — не ощутил ли кто еще? Но все были заняты своим, — похоже, ЭТО коснулось меня одного. Тогда я, пораженный, закрестился, закланялся в пол, но сейчас хотелось другого — обнять это маленькое создание, сидящее рядом, стиснуть, прижать к груди и не отпускать никогда, потому что ничего более для того, чтобы это удивительное ощущение никогда не проходило, мне было не нужно.

— Мне кажется…, - начал я

— А я точно знаю, что никому из нас это не кажется, что это на самом деле

— Я люблю тебя, — сказал я ей про себя.

— Я тоже тебя люблю, — совершенно явственно прозвучал у меня в голове ее ответ.

И — странно, но такой совершенно необыкновенной, просто-таки телепатической связи я уже ни капли не удивлялся.

Резкий стук в дверь заставил нас вздрогнуть. Вслед за стуком лязгнул замок, с грохотом откатилась купейная дверь, и вагонная матрона возникла в проеме, почти полностью перекрывая его своей монументальной фигурой.

— Пора, голубки! — голосом зычным, как тепловозный гудок, провозгласила она. — Отправление через две минуты. Папаша, хватит тискать дочку, так она у вас до первого сентября не дотянет!

«Да, да, сейчас, вы же понимаете, как любящий отец будет скучать по дочурке!» — играя в ту же игру, сказал я матроне глазами, в то время как Дарья смерила вагонную нескрываемо презрительным взглядом.