Мы успели каким-то чудом. То есть, мы не успели, но кто-то из астрономов ошибся в расчетах, и это подарило человечеству (и нам!) лишние дни. Я потерял сознание в километре от убежища, уже в виду его исполинских, еще пока распахнутых настежь стальных гермоворот. Нести Дарья меня, конечно, не могла, но, пятясь задом, тянула меня за запястья по каменистой дороге, под гулкие раскаты колокола, отбивавшего каждую минуту из последнего часа, оставшегося до закрытия. Мы пересекли заветную «линию ворот» на пятьдесят восьмом ударе, — гигантские створки начали закрываться через две минуты. Скоро я очнулся, но первое, о чем я подумал, снова обретя способность соображать, что Дарьины глаза необъяснимо грустны. «Ты грустишь о тех, кому не хватило места в убежищах?» — спросил я. «Да, — ответила она, целуя меня в лоб. — И о нас, ведь мы тоже умрем». «Мы все умрем когда-то, верно?» — улыбнулся я, но она грустно покачала головой. «Не когда-то, мы умрем вместе с остальными, — пояснил она. — Температура вихря оказалась гораздо выше, ворота не выдержат. Все оказалось напрасно». И она заплакала.

Когда ударил вихрь, убежище затрясло так, как будто содрогнулась вся планета. Высоколегированная броневая сталь в четыре метра толщиной, из которой были сделаны ворота, выдержала первый напор, но от температуры в три тысячи градусов начала плавиться. Скоро воздух в убежище стал горячим, как дыхание самума. Люди готовились к смерти. Кто-то пил, кто-то молился, кто-то что-то писал. Мы с Дарьей решили встретить смерть по-другому. Мы пробрались почти к самым воротам, так близко, как позволял это жар от уже начинавших светиться створок. К нашему удивлению, таких, как мы, оказалось немало. Мы посмотрели на другие пары, рассмеялись и стали срывать с себя одежду, ведь было жарко, очень жарко. Голые, мы смотрели друг другу на друга. Странно, но в глазах Дарьи не было страха смерти, — надеюсь, что она не видела его и в моих глазах. По Дарьиной коже тек пот, большая капля повисла на ее соске и упала на бетонный пол. Раскаленный овал посредине ворот из бордового стал оранжевым. «Я люблю тебя!» — сказал я ей. «I love you, Jenny!» — сказал рядом парень-американец своей подружке. «Ti amo!» — раздалось поодаль, «Jetaime!» — еще дальше. Говорили на китайском и японском, хинди и суахили, — надо думать, о том же. «Я тоже люблю тебя, — ответила Дарья. — Люблю больше жизни и сильнее смерти. Как жаль, что у нас осталось так мало времени. Возьми меня». Я присел, руками обхватил ее под колени и легко поднял. Она обвила ногами мои бедра, закрыла глаза и насадилась своим естеством на меня. «А-ах!» — сорвался вздох с ее губ, и вслед за ним застонали, заохали, закричали, начав совокупляться, сотни пар вокруг. Кто-то делал это стоя, как мы, кто-то лежа на становившемся горячем полу. С каждым движением я подбрасывал партнершу все выше; она срывалась с меня, словно космическая ракета со старта, но вновь и вновь с сочным шлепком возвращалась точно на место, и мой распаленный шток все глубже и глубже вонзался в глубь ее чресл. Такого секса у нас не было никогда; ее глаза вылезли из орбит, рот распахнут в непрекращающемся крике наслаждения и… боли. Потому что оранжевый цвет сменился ярко-желтым; раскаленное пятно на воротах стало объемным, выпуклым. От него шел нестерпимый жар; я чувствовал, как горят пальцы моих рук, сжимающих Дарьины ягодицы, ее волосы начали дымиться. «Боже, я кончаю!» — закричала она, и вслед за ней закричали, завопили, завизжали тысячи женщин. Чувствуя, как подступают финальные содрогания, я последним усилием воли не дал закрыться своим глазам. Свечение раскаленного металла стало ослепительным; с трудом удерживая Дарью одной рукой, я вытянул другую в сторону этого сияния, чтобы укрыться от нестерпимого жара и увидел, как вспыхнули мои пальцы. Дарьин крик оборвался, ее волосы превратились в жуткую огненную корону. Я перестал видеть, — наверное, взорвались от жара мои глазные яблоки. Наверное, мы превратились в два огненных факела, но это горела только кожа, — мышцы, сухожилия, сосуды, нервы еще выполняли свою функцию. Я еще испытывал это восхитительное ощущение себя внутри другого; наши горящие тела еще двигались в унисон. Еще секунда — и мое солнце должно было ослепительно вспыхнуть над горизонтом сознания, но какой же бесконечно длинной оказалась эта секунда! Уже мертвая Дарья сжимала руки на моей шее, а я все еще наслаждался ею. И вот, наконец — взрыв, вымет, гигантский протуберанец ощущений, перекрывающих адскую боль от горящей плоти. Я закричал, и все кончилось, накрытое волной жидкого металла и жуткими предсмертными криками людей, в оргазмических судорогах превращающихся в пепел.

Я очнулся. Две или три секунды ушло, чтобы осознать, что я жив, что это был только сон. Я лежал на постели голый, голая Дарья лежала рядом и с улыбкой смотрела на меня. «Это был сон, просто сон», — сказала она. «Откуда ты знаешь? — удивился я. — Откуда ты знаешь, что то, что я видел, было только сном?» «Я ведь была в этом сне, верно? Так как же я могу не знать?» — спросила она, и я удивился простоте и исчерпывающей краткости довода. «Где мы? — спросил я, оглядываясь. — Дома? У Володи?» «Да, мы дома», — уверенно ответила Дарья. Она встала с постели, сладко потянулась, как после длинного перелета. Как завороженный, я смотрел на грациозные движения ее тонкого и изящного тела, узнавая и не узнавая ее одновременно. С одной стороны, это несомненно, была она — ее лицо, тело, голос, интонации. Но с другой стороны, что-то в ней изменилось настолько, что разум мой отказывался верить глазам. И — главное — непонятно было, в чем изменения. А Дарья подошла к окну и отдернула плотную штору. Хлынувший свет был настолько ярок, что я прикрыл глаза рукой. «Посмотри!» — воскликнула Дарья, и в ее голосе было столько восхищения, что несмотря на жуткую боль под бровями, я медленно открыл глаза.

Окна не было. Вместо него был — свет, но этот свет не был обычным. Свет был плотен и ощутим, как вода, он лился в комнату струями, водопадами, набегал шумными волнами. Это было — море, море света, оно затопило комнату, его соленые брызги залетали на кровать. Мне жутко захотелось броситься в него, нырнуть, прокатиться на его волнах, как на серфе. Но очевидно было, что для плавания в этом море света нужны были не руки и ноги, а нечто иное. «Ну, что, поплыли?» — спросила Дарья, стоя на подоконнике, вернее, просто вися в плотности света примерно на уровне подоконника. «Как же она поплывет?» — подумал я, и тут она повернулась ко мне спиной, и я сразу понял, чем эта, теперешняя Дарья отличается от той, прошлой. На ее спине были крылья, большие белые крылья. Я онемел. А Дарья, обернувшись через плечо, озорно крикнула: «Не бойся, у тебя такие же! Догоняй!» и бросилась с подоконника в свет. Я вскочил, закрутился волчком, пытаясь рассмотреть, есть ли что-то у меня за спиной, но тщетно. Но я же не мог остаться здесь, мне нужно было туда, в свет, за Дарьей. Я разбежался, и как детстве в Евпатории через поручни старого дебаркадера прыгал в море, подпрыгнул и полетел через подоконник в свет. Крылья раскрылись у меня за спиной с парашютным хлопком. Я ощутил себя на высоте нескольких километров, парящим среди обрывков облаков. Внизу была земля — зелень травы, лес, ртутная полоса реки, стремящаяся к гигантской капле океана. В полукилометре подо мной парила Дарья, ее белые крылья сверкали на фоне густой зелени. Я сложил крылья наподобие ныряющего за рыбой буревестника, и рассекая с ревом воздух, ринулся за ней. Она угадала мое приближение, перевернулась на спину, я еле успел затормозить, чтобы не врезаться в нее, но она сильно обхватила меня, руками, ногами, крыльями и замедлила мой полет. Превратившись в эдакий пернатый шар, мы понеслись к земле с устрашающей скоростью, но страха не было, я точно знал, что мы не разобьемся. Со смехом мы упали в воду и пошли ко дну, пуская пузыри. Вода заполнила наши легкие, мы дышали ею, целуясь, переливали через рот в себя и обратно. Вокруг были рыбы, дельфины, киты и акулы, они подплывали близко и как будто бы приветствовали нас. Мы погружались долго, а достигнув дна в том месте, где стоял погнутый дорожный знак «Марианская впадина», оттолкнулись от него, как от батута, и начали всплывать. Наверху мы вышли на берег, и я увидел, что крыльев за спиной Дарьи больше нет. Это огорчило меня, но я услышал ее голос, который говорил, что крылья не исчезли, они просто стали невидимыми и неосязаемыми, и как только нам захочется снова полетать, они появятся в ту же минуту. Я спросил ее еще о чем-то, и поймал себя на том, что сделал это, не раскрывая рта, одной силой мысли, и Дарья отвечала мне так же. А потом я ощутил внутри себя, что и так все знаю об этом месте, и о том, что здесь и как, и что спрашивать мне Дарью, собственно, не о чем. Мне захотелось разве что узнать, почему Дарья знает обо всем как-то не больше даже, а прежде меня. «Все просто, — ответила она. — Я здесь уже бывала, а ты в первый раз». Потом мы лежали на мягчайшей траве рядом с водопадом, и запах диковинных цветов дурманил мне голову. И только я подумал о том, что интересно было бы узнать, что за цветок так пахнет, как я понял, что знаю это, как и то, что больше это меня не интересует. Потом мы спали и ели, и еда появлялась и исчезала сама собой. «Мы в раю?» — спросил я, хотя и так знал ответ. «Да, мы дома», — снова ответила Дарья, поедая какой-то диковинный фрукт, сок от которого стекал ей на грудь. А потом мы просто лежали рядом, и воздухе над нами сгустилась какая-то переливающаяся всеми цветами радуги, искрящаяся вспышками материя. Она обволокла нас и унесла далеко-далеко, где среди рождающихся и умирающих вселенных мы проживали вечность за вечностью, и никого, кроме нас самих, нам не было нужен. «Это то, о чем я думаю?» — только и спросил я Дарью. «Да, ведь ты всегда мечтал увидеть ее», — ответила она. Я улыбнулся, потянулся поцеловать ее, но сон сморил меня на середине движения, мои веки задрожали, закрываясь, и последнее, что я запомнил, были мириады разноцветных бабочек, в которые превратились искры обволакивающей нас радуги.