Торнпипп яростно хлестнул собаку, и тележка покатилась обратно по главной улице Уестпорта.

— Негодяй! — сказал аптекарь. — Я уверен, что не пройдет и трех месяцев, как он протанцует менуэт Кильменгама!

Протанцевать этот менуэт значило, по местному выражению, проплясать последний раз джигу на виселичной веревке.

Затем священник спросил ребенка, как его зовут.

— Малыш, — ответил тот довольно твердым голосом.

Действительно, другого имени у него не было.

— А что у тринадцатого номера?

— Лихорадка.

— А у девятого?

— Коклюш.

— У семнадцатого?

— Тоже коклюш.

— А у двадцать третьего номера?

— Я думаю, что у него будет скарлатина.

И по мере того, как получались ответы, О'Бодкннс записывал их в книгу, имевшую замечательно аккуратный вид, на соответствующих строках, против ЭЭ 23, 17, 9 и 13. В книге была целая рубрика, в которую вписывались: названия болезней, час прихода доктора, прописанные им лекарства, условия, при которых должны были пользоваться ими больные. Имена были написаны готическими буквами, номера арабскими цифрами, лекарства красивым рондо, предписания обыкновенным английским почерком, что составляло в общем образец каллиграфического искусства и строгой отчетности.

— Несколько детей больны довольно серьезно, — заметил доктор. — Примите меры к тому, чтобы они не простудились во время переноски…

— Да, да!.. Будьте спокойны, — ответил небрежно О'Бодкинс. — Когда их здесь нет, то и мне нет до них никакого дела, лишь бы книги мои были в порядке…

— Если они и не выживут, — заметил доктор, беря свою шляпу и палку, то потеря, я думаю, будет невелика…

— Согласен, — ответил О'Бодкинс. — Я запишу их в столбец умерших, и счеты с ними будут покончены, потому что раз итог подведен, то и жаловаться не на что.

И доктор ушел, пожав руку своему собеседнику.

О'Бодкинс был директором Ragged school в маленьком городке Галуее, расположенном на берегу залива, в местности того же названия, на юго-западе Коннаутской провинции. Это единственная провинция, в которой католикам разрешено иметь поземельные владения и в которой, как и в Мюнстере, английское правительство старается всячески притеснять ирландцев неангликанской церкви.

Всем известен этот тип оригиналов, к которому принадлежал О'Бодкинс и который не может быть назван приятным типом человеческого рода. Маленький, толстый, он был одним из тех холостяков, у которых никогда не было молодости и никогда не будет старости, людей, остающихся всегда теми, что они есть, украшенных никогда не седеющими волосами, точно уже родившихся с золотыми очками, которые следовало не снимать с них и в гробу, людей не знавших никогда ни жизненных невзгод, ни семейной заботы, имеющих сердца лишь постольку, поскольку это необходимо для существования и никогда не тревожимых ни любовью, ни дружбой, ни жалостью, ни симпатией. О'Бодкинс — одно из тех существ, которые ни добры и ни злы, проводят всю жизнь, не сделав ни одного доброго поступка, но и не причинив большого зла, и которые никогда не бывают несчастны — даже несчастьем других.

Таков был О'Бодкинс, и, мы должны сознаться, он подходил как нельзя более для должности директора школы, подобной Ragged school.

Ragged school — это школа оборванцев. О'Бодкинсу помогала старая курильщица тетка Крисе, вечно с трубкой во рту, да еще бывший пансионер школы, шестнадцатилетний Грин. Этот бедный малый с добрыми лицом и глазами, с немного вздернутым носом, характерной чертой ирландца, был гораздо лучше трех четвертей всех несчастных, собранных в этой школе-лазарете.

Оборванцы были по большей части или сироты, или дети, покинутые родителями, которых они не помнили, родившиеся среди грязи и греха, подобранные часто на улицах и дорогах, куда они, несомненно, вернутся в зрелом возрасте. Это поистине отбросы общества.

Какой нравственный упадок наблюдается среди этих детей, обещающих в будущем превратиться в уродов! Действительно, что порядочного могло произойти из случайного уличного посева?

В галуейской школе около тридцати детей в возрасте от трех лет до двенадцати, вечно в лохмотьях, вечно голодных, питающихся лишь объедками. Многие из них болели, как мы имели уже случай в том убедиться, и среди них наблюдался большой процент смертности, что, впрочем, не было большой потерей, если верить словам доктора.

И он прав, если никакие старания, никакие нравственные воздействия не могут помешать этим детям сделаться со временем негодяями. Но в этих некрасивых оболочках все же есть душа, и при ином воспитании, при самоотверженном уходе она, может быть, раскрылась бы для семян добра. Во всяком случае, Для воспитания несчастных существ нужны были совсем другие руководители, чем такой манекен, как О'Бодкинс, тип, впрочем, весьма распространенный среди нуждающихся классов Ирландии.

Наш Малыш был в Ragged school моложе всех. Ему не было четырех с половиной лет. Бедный ребенок! Можно было бы смело выставить на его лбу надпись: неудачник. Перенести все то, что он перенес от Торнпиппа, изображая какую-то вращающуюся мельницу, освободиться от своего палача благодаря нескольким добрым душам, встретившимся в Уестпорте, и лишь для того, чтобы быть одним из учеников шлуейской Ragged school! А когда он из нее выйдет, не будет ли тогда еще хуже?..

Конечно, это было весьма хорошее побуждение, под влиянием которого священник отнял несчастного ребенка у его мучителя. После долгих, тщетных розысков пришлось, однако, отказаться от надежды открыть происхождение ребенка. Тот помнил только одно: что жил у какой-то злой женщины, что была еще маленькая девочка, которая его иногда целовала, а другая девочка умерла… Где это было? Он не знал. Был ли он брошен родителями или его у них украли? Этого никто не мог сказать.

С тех пор как его подобрали в Уестпорте, он находил приют то в одном, то в другом доме. Имя Малыш так за ним и осталось. Где жил неделю, а где и две. Приход не был богат, и немало несчастных существовало за его счет; если бы в приходе был приют для бедных, то, конечно, малютка был бы помещен туда. Но никакого приюта не было, и его отправили в Ragged school.