— Не знаю, ваше сиятельство, красива ли моя невеста, но для меня она дороже всего на свете.

Князь, улыбаясь, отпустил его, но когда Ежи был уже у порога, опять позвал и спросил:

— А на ком ты женишься?

— На Саломее Осипович из Толлочек, ваше сиятельство.

— Что же, она шляхтянка?

Едва заметная лукавая усмешка скользнула по лицу юноши.

— Потомственная, — подтвердил он.

Через несколько часов после этого разговора в хату Миколая Хутки пришло распоряжение из управления княжескими имениями. В нем сообщалось, что сын его Ёжи должен немедля ехать в Лясково для вступления в должность старшего лесничего. Должность эта была вакантна после увольнения прежнего лесничего, который совсем одряхлел и жил из милости в княжеском поместье. На другой день, прощаясь с сыном, старый Хутка столько раз крестил воздух над его склоненной головой, что, наверное, накрестил не менее тысячи крестиков. Мать и сестренка плакали навзрыд, а братья стояли в дверях, опустив руки и понурив головы. Ёжи поцеловал руку у отца, мать обнял, сестру, как перышко, подбросил к потолку, а братьев просил почаще навещать его в Ляскове.

Как ни была трогательна сцена прощания, она не могла погасить в нем радости, от которой пылали его щеки, ярко блестели глаза и улыбались губы. Однако какое-то чувство заставило его вернуться с порога и снова броситься к отцу. Это была горячая благодарность к нему за то, что он никогда его не бил, ни разу в жизни не обидел и, зачастую лишая себя куска хлеба, нанимал для него учителя. Он вспомнил и о том, как отец, добиваясь для него должности в княжеских имениях, терпеливо и смиренно простаивал долгие часы и даже дни у ворот и крыльца, как обивал пороги кухонь, пока, наконец, его не допустили к князю; как старик повалился ему в ноги, напомнив о заслугах своего рода и прося помочь его сыну. Обо всем этом, уже переступая порог, подумал Ёжи. Он вернулся со слезами на глазах и, опустившись на колено, прильнул долгим поцелуем к босой ноге отца. Тогда губы старого крестьянина задрожали и странно заморгали веки; мать и сестра завыли в голос, а Ёжи, обхватив руками колени отца, тоже заплакал. Однако минута умиления быстро прошла. Теперь он чувствовал каждой каплей крови, каждым мускулом свою молодость, силу, здоровье и горячее желание жить. В голове у него даже шумели какие-то заманчивые, хотя и неясные надежды и честолюбивые стремления. Промелькнула мысль о высокой должности в княжеских имениях, о собственной усадьбе; появилось желание занять хорошее положение среди людей, иметь красивый дом, породистых лошадей, дорогие ружья. Но ни на одной из этих деталей он долго не останавливался и только в двух вещах был твердо уверен: что он должен далеко пойти и что через несколько недель Салюся будет, наконец, его женой.

Ах, как сильно полюбилась ему эта девушка! Это началось с той самой минуты, когда он, помогая тушить пожар, спускался по высокой лестнице с сундучком каких-то бедняков, который он вынес из огня, и увидел ее. Как странно блестели у нее глаза, когда, стоя внизу, она простирала руки кверху, готовая броситься ему на помощь. С этой минуты, еще даже не зная, ни кто она, ни как ее зовут, он почувствовал уже, что для него она не такая, как другие девушки, и он для нее иной, не похожий ни на кого на свете. Да что говорить? Он видел, что девушка влюбилась в него с первого взгляда. Вначале это его привлекло и увлекло, а потом уже все в ней ему стало нравиться.

Она была хороша собой, сердечна, весела и смела, а ему нравились смелые женщины. Когда у ее сестры, Анульки Коньцовой, захворали дети, она одна среди ночи бегала в аптеку и за доктором, даже не подумав ни о какой опасности. А как она заботилась об этих малютках, сколько ночей не спала, просиживая у их постелек! Правда, большей частью они вместе выхаживали хворавших детей, и тогда-то особенно полюбили друг друга. Да и немудрено: за всю жизнь он ни у кого не видел таких глаз, как у нее, глубоких и сверкающих, словно озера, в которых можно утонуть и на дне погрузиться в пламя. А какой стан у нее, и личико прелестное, как роза, но глаза лучше всего. Порой кажется, в них написано: „Буду твоей или умру“. За любовью в них притаилась смерть. Да, она любит его до гроба — в этом он уверен!

Тут Ёжи покраснел до корней своих русых волос и провел рукой по лбу и глазам. Цветущая, здоровая юность горячим током пробежала по его жилам и вспыхнула в глазах. Эх, вот привезет он ее сюда уже своей, кажется, зацелует насмерть ее глаза и губы, кажется, всю душу перед ней изольет. Он уже так стосковался по ее глазам и губам, так много ему нужно ей сказать! Как хорошо, как хорошо им будет вдвоем в этих просторных, светлых комнатах с чистенькой кухонькой, которые ему определили во флигеле при имении. Другие после свадьбы привозят своих жен в хаты, а там свекор, свекровь, золовки, снохи и — бабьи свары, зависть, хлопоты по хозяйству, заботы, грязь и толчея. Они будут совсем одни. Никто не станет ей докучать, никто не помешает ему каждую свободную минутку проводить с ней, все, что придет ему в голову, рассказывать ей, все, что он заработает или получит, отдавать ей одной! Эх, рай, а не житье!

Он сдвинул шапку на затылок и, подняв голову, огляделся вокруг. Глаза у него заблестели. В чистом морозном воздухе, под бледнолазурным куполом, стоял, не шелохнувшись, высокоствольный лес в снежном пуху, вздымающемся волнами. Из-под плотно слежавшейся снежной пелены выступали, свешиваясь вниз, тяжелые гроздья зеленых сосновых игл. Мелкий иней нескончаемо и неутомимо вился от подножья до макушек деревьев, покрывая прозрачной резьбой коричневые, красноватые вверху, стволы, оливковый мох и воздушное, неподвижно застывшее кружево переплетающихся ветвей орешника, березы и ольхи. Лучи заходящего солнца почти не проникали в эту глушь, не играли переливами красок, на всем тут лежала безукоризненно чистая, суровая и нежная белизна. Только из-под снега кое-где торчали ржавые кусты можжевельника и желтый увядший папоротник, да под инеем горела тусклым багрянцем больная кора. А вдалеке, там, где редели сосны и разрывалось кружево ветвей, в косых лучах солнца пылало серебряным столбом одно высокое, тонкое деревцо и алел маленький клочок снежной пелены, сверкая бриллиантовыми и золотыми искрами.

Ёжи шел к посеребренному солнцем дереву, но уже не по тропинке, а прямиком, лесной чащей. Что ни шаг, перед ним вставали наметенные вьюгой высокие сугробы. Он обходил их и легко, словно ступая по гладкому паркету, шел по глубокому, неровному снегу, то перескакивая через кусты можжевельника и папоротника, то раздвигая руками ветви, которые осыпали его коротким сухим ливнем мелкого инея. Молодой лесничий спешил туда, где редели деревья и откуда доносился еще отдаленный, глухой и отрывистый стук топоров. Там корчевали лес под пашню.

Вдруг он остановился в радостном изумлении. Перед ним открылась небольшая ложбина, поросшая редкими кустами можжевельника, а над ней, упираясь краями в убеленные кроны деревьев, поднимался бледнолазурный купол с розовым облаком, тянувшимся разорванной лентой. Здесь было не так сумрачно, как в лесной чаще, но и не очень светло. Лишь кое-где под темным можжевельником поблескивали серебряные искорки и пылали на деревьях, как желтые свечки, кончики тонких веток. Отблеск розового облака, скользя по снегу, окрашивал мелкие неровные следы каких-то зверюшек, пересекавшие ложбину во всех направлениях, как спутанные нитки бус.

В голове у него мелькнула мысль: „Нужно сообщить об этой ложбине в управление, чтоб весной распорядились ее засеять“.

Мысль эта промелькнула и сразу исчезла. Ее отогнал шорох, который наполнял лесную чащу, минутами переходя в ропот. Засыпанный инеем, налитый тихим морозным воздухом, лес жил. В этой холодней, тенистой глуши, где, казалось, все вымерло, продолжалась затаенная жизнь. По длинным, извилистым подземным коридорам, которых не мог различить даже опытный глаз охотника, мелькали проворными огоньками рыжие лисицы. В сугробах, под выступами камней, покрытых седым мохом, или в глубине разросшихся кустов дремали, не закрывая глаз, серые зайцы. Они бросались наутек при малейшем шорохе, хотя бы то была жалкая лесная мышь, выскочившая из норки в поисках корма, или чета низеньких, длинных ласок, робко прошмыгнувших по сухому валежнику под сплетенными зарослями. И никто не мог бы счесть иль угадать, сколько глазок открывалось по утрам от ослепительной белизны снега л смыкалось ко сну в ранние сумерки, прячась в самых маленьких углублениях древесной коры. А сколько извилистых ходов было наспех прорыто в потрескавшихся пнях, в засыпанных снегом муравейниках, в наметенных ветром кучах гниющих листьев, разгрызенных шишек, сухих игл и затвердевшей на морозе брусники, клюквы и костяники. С приходом зимы обитатели леса притихли, стали сонливы и робки, но было их тут такое огромное множество, что все вместе они производили тот неясный шум, который казался то короткими и прерывистыми, то протяжным» и глубокими вздохами леса. Нужен для уха такой же прибор, как микроскоп для глаза, чтобы уловить в этом шуме отдельные звуки. То было море едва различимых шорохов, которые возвещали о том, что лес лишь кажется умершим, но что он жив.