— Шюда, шюда, Ента! — с характерным пришепетыванием говорил глава семейства, складывая вещи на пустые нары у самых дверей. — Абрашка, беги скорей на двор, погляди, не забыли ль еще чего.

Ента в изнеможении опустилась на нары с обеими девочками. Рыженькая сейчас же весело соскочила с ее рук и принялась помогать старшим сестрам в разборке вещей; черненькая, напротив, еще крепче прижалась к матери.

— Ну что, Енталэ? Как себя чувствуешь, душа моя? — пониженным голосом спросил муж, с нежностью и тревогой заглядывая жене в глаза. Последняя ничего не отвечала и только нервно гладила по головке прильнувшую к ней любимицу дочь.

— Я чайку сейчас заварю… Погреемся! Хася, Брухэ, Сурэлэ! Помогайте матери, я за водой побегу.

— Ну, а я, господа, куда же пристроюсь? — громко проговорил в это время последним вошедший в камеру старичок благообразной и почтенной наружности, с шутовским несколько выражением умных, даже плутоватых серых глаз. — Мне-то, старику, под нары, что ль, лезть?

— Старичку Николаеву наше почтение! К нам пожалуйте, — откликнулся ему от окна рыжебородый мужчина из компании молодых Иванов.

— Иди к нам, старый аспид! — крикнул оттуда еще кто-то.

— Вот уж и ругаетесь!.. Разве этак возможно, господа? Я к вам с добром, а вы эвона в какие глупости углыбляетесь!

— А не то к нам ступай, Николаев, места хватит, — послышался вкрадчивый голос из другого угла. Голос этот принадлежал мужчине уже пожилых лет, коренастому, бледному, с неприятным выражением маслянистых глаз и всего лица, недоброго, хотя всегда подернутого приторно сладкой улыбкой.

— К нам, Павел Николаевич, к нам милости просим, — подтвердила и женщина, сидевшая с ним рядом, — вы — старики, вам с семейными-то спокойнее будет.

— И верно! Благодарим за привет. Будемте суседями.

— А, старый черт, к бабам полез! Губа-то не дура! — заревел от окна рыжебородый. — Ты посматривай там за ним, Перминов. Он неспроста… Знаем мы этих старцев божиих… Того и гляди без жены останешься!

При этих словах у Перминова все лицо злобно перекосилось; он промолчал, однако, и только бросил к окну полный презрения взгляд. Николаев, уже начавший раскладывать свои мешки, тоже ничего не ответил на насмешку; судя, впрочем, по выражению лица, он был скорее польщен ею, нежели уколот.

Камера начинала постепенно принимать жилой вид. В Сретенске обратные партии сидят не меньше двух недель, и потому все устраивалось прочно, основательно, точно намереваясь жить здесь целые годы. Распаковывались самые заветные узлы и мешочки, запасалась провизия. Пока камера не была еще замкнута на ночь, арестанты то и дело сновали по коридору и по двору этапа, стараясь лучше ознакомиться с местными порядками и обычаями, узнать, нет ли в других камерах арестантов и пр. Оказалось, что в соседнем большом номере сидела, замкнутая по случаю прибытия новичков (официально еще не принятых и не обысканных), партия в восемьдесят человек, пришедшая за несколько дней перед тем из Благовещенска и состоявшая наполовину из каторжан, наполовину из подследственных, которые должны были судиться в Иркутске по знаменитому делу о разграблении на Амуре каравана с золотом. У двери этой камеры стояла кучка только что прибывших обратных, переговариваясь сквозь щели с запертыми «стариками».

— Строго ль тут обыскивают? — допрашивал разбитной рыжебородый, которого товарищи называли Китаевым.

— Можно сказать, даже бесчеловечно, — отвечал из-за двери невидимый голос человека, по-видимому, не менее разбитного, бывалого и словоохотливого. — Капитан Петровский прямо за жандарма сойти может. Чуть что — даже и в скулы норовит. Но вы, господа, не смущайтесь. Вверху нашей двери, около печки, дыра есть, заткнутая тряпкой. Все, что у вас есть от запретного плода Адама или Евы, спешите передать нам на хранение.

— А когда будут принимать и обыскивать? Сегодня же?

— Ни в каком случае. У капитана Петровского правила твердые, раз навсегда заведенные. Завтра ровно в одиннадцать часов.

Предложение невидимого голоса было тотчас же принято к сведению, и Оська Непомнящий, усевшись на плечи дюжему и высокому Китаеву, полез на печку разыскивать спасительную дыру. В руках у него было несколько колод карт и еще какие-то из «запретных плодов», о которых упоминал предусмотрительный советчик.

— А как только обыщут вас завтра, отопрут и нас, Тогда заведем приятное знакомство и, ежели пожелаете, перекинемся по маленькой!

— С нашим полным удовольствием. А есть в вашей партии деньжонки?

— Водятся. Мы по золотому ведь делу в Иркутск едем. Жиды есть богатые — раззудить только надо. Ну, да увидимся лично — все это обсудим еще и оборудуем. Сами вы откуда путь держите?

— Мы из Шелая. Слыхали, верно?

— Уголок теплый, как не слыхать. Говорят, могила?

— Прямо обитель святая! Смотритель — игумен, арестанты — монахи. Ха-ха-ха!

— Значит, деньжонок и вы достаточно везете? Накопили в монашестве-то?

— Много ли, мало ли, а на наш век хватит, — хвастливо отвечал Китаев, подмигивая товарищам. — По домам, однако, пора, ребята. Кажись, запирать нас идут. До видзения, пане!

И точно, в коридор вошел ефрейтор с ключами, в сопровождении еще нескольких солдат, и велел затаскивать в камеру парашу. Арестантов пересчитали и собирались запереть на замок.

— Гошподин ефретор, — несмело выступил в это время вперед глава еврейской семьи, — обратите внимание…

— Чего такого? — надменно спросил безусый еще ефрейтор, как-то искоса и сверху вниз смерив его взглядом.

— У нас есть женщина… и много девочек… моих дочек…

— Ну так что ж? У тебя ведь их не просят. Аль сами просятся?

— Я насчет парашки, господин ефретор, доложите господину охвицеру, чтоб не запирать камеры, в коридор ушат поставить.

— Партия у нас смирная, господин старший, — поддержал просьбу кто-то еще из угла, — везде нами конвой был доволен.

— Чего их тут слушать! Запирай, паря! По местам, пока целы! — заревел вдруг ефрейтор.

Дверь шумно захлопнулась, ключ в замке щелкнул.

— Чего взял, жид? — загрохотал Китаев. — Нашему ль брату модничать, прихоти барские разводить? Женщина, женщина… Да что она у тебя — девка, что ль? Небось эвона сколько жиденят наплодила, не хуже нас с тобой про все знает.

И, как бы в подтверждение своих слов, он тут же направился к параше…

Жизнь пошла своим чередом. Обитатели камеры тотчас же разбились на несколько кучек. Одна состояла из еврейского семейства; в другой старик Николаев беседовал с приютившей его четой Перминовых; центром и душой третьей, пяти или шести молодых ребят, был говорливый Китаев, мужчина немолодых уже лет, но теперь, по окончании каторги, собиравшийся, казалось, снова помолодеть и расцвести. На противоположных нарах, в углу, сидели еще два человека: один высокий и дряхлый старик, у которого ясно обрисовывалось на лбу клеймо, каторжный еще николаевских времен, только теперь окончивший, вследствие частых побегов, небольшой вначале срок своего наказания. Сильно оглохший и пришедший почти в состояние младенчества, но всегда веселый и неунывающий, он был общим любимцем в партии, шутником по профессии. Не принадлежа ни к какому лагерю, он чутко прислушивался, несмотря на глухоту, ко всем разговорам и по временам подавал свои реплики. Звали его Тимофеевым.

Рядом с ним, хотя не имевший никакой с ним связи, сидел косматый мужик с водяночным лицом и диким взглядом, необыкновенно угрюмый, молчаливый, косившийся на всех и постоянно что-то про себя ворчавший. Арестанты называли его Бовой и считали сумасшедшим.

В группе Китаева было особенное оживление и веселье. Китаев безостановочно болтал и хвастал.

— Спрашивает: «Много ль деньжонок везете?» Ну да меня, старого мошенника, не проведешь! Знаю я вас, ростовских жуликов, насквозь. Хитры вы, а все же подольские три раза вас вокруг пальца обовьют! У жидов и поляков учился я… С шестьдесят седьмого года с тюрьмой знакомство веду. «Много, — отвечаю, — держи карман шире, гляди только, чтоб не прорвался». И вот помяните мое слово, братцы, не будь я Китаев, коли я этого ростовского франта завтра же голым не пущу со всеми жидами вместе. Деньги! Да какие могут у нас быть деньги, коли мы из Шелая идем? Зато башка у нас на плечах. Зато просветил нас отец игумен!