А крошечные колокольчики продолжали вызванивать танец маленьких лебедей. И маленькие балеринки продолжали танцевать для прилетающих и улетающих пассажиров свой вечный танец.

Санька, может, и любил музыку Чайковского, но он этого не знал. А приводила их с Зебриком в аэропорт каждый раз не только музыка композитора. Нет, не только это. А еще музыка прилетающих и улетающих самолетов.

А шкатулка продолжала играть Чайковского, который полюбился Саньке в тысячу раз сильнее, чем неизвестный ему Вагнер.

А шкатулка продолжала играть танец маленьких лебедей.

А шкатулка продолжала играть.

А шкатулка продолжала…

И самолеты, (появившись со страшным гулом в одном окне, уже через секунду бежали по аэродрому в противоположном окне.

Но даже четырехмоторные гиганты не могли заглушить тихую музыку Чайковского.

Впрочем, на самом деле самолеты, конечно, иногда своим ревом заглушали колокольчиковую музыку. Но здесь, в аэропорту, музыкой для Саньки и Леночки становилось не только то, что они слышали, но и то, что видели в огромных аэровокзальных окнах.

И Леночка Весник, и Санька Горский не знали, что шкатулка с тихой серебряной музыкой – это как бы их маленькая жизнь, в которую уже врывается большой мир с четырехмоторными самолетами разных стран и авиакомпаний.

На лице галантерейной девушки можно было прочесть самое настоящее вдохновение.

Как будто всем этим: и музыкой Чайковского, и самолетами разных стран, и авиакомпанией – дирижировала она.

В действительности же никто этим не дирижировал. Никто не заставлял слушать бессмертную музыку Чайковского. Здесь, в аэропорту, все на добровольных началах. Хочешь – слушай музыку, а хочешь – улетай 264-м или 614-м рейсом.

Завод кончился. Пружина раскрутилась, и шкатулка перестала играть танец маленьких лебедей.

Галантерейная девушка завела шкатулку, закрыла музыку крышечкой. Концерт окончился. Капелька, взволнованная, повернулась к Саньке.

– Сань, а вдруг ее кто-нибудь купит?

– Нет, – уверенно ответил Санька. – Она знаешь какая дорогая?

Вышли на улицу и долго шли молча, как взрослые. Потом Капелька в порыве благодарности сказала:

– Хочешь, я дам тебе дочитать «Графа Монте-Кристо»? Только у него почему-то мыши всю обложку съели.

В 1965 году журнал «Юность» напечатал мою повесть «Ньютоново яблоко» с рисунками Нади Рушевой. Так я познакомился с юной художницей. Подробное изучение ее жизни и творчества легло в основу моей работы. Но книга эта не биография, а роман. Пользуясь правом романиста, я многое додумал, обобщил, в результате возникла необходимость изменить фамилии главных героев, в том числе фамилию Нади Рушевой, хотя бы на одну-две буквы.

При переиздании этой книги мне советовали как можно дальше уйти от имени Нади Рушевой, изменить не одну-две буквы в ее фамилии, а все буквы и само имя. И одно время я склонялся к этому. Но любое имя, которое я примерял своей героине, казалось чужим. Возможно, это субъективное авторское ощущение. Но есть тут и объективные причины. Мне говорят, что в моем романе угадывается подлинная биография Нади Рушевой. Да, с одной стороны, мне хотелось создать образ обобщенный, а с другой – не хотелось порывать связь с прототипом. Эта связь сообщает образу дополнительную реальность, заставляет интенсивнее работать воображение читателей, для которых процесс чтения – процесс творческий. В истории литературы издавна существует метод художественной типизации, когда используется прототип и даже имя прототипа в качестве дополнительного средства выражения. Примеры из творчества Л. Толстого, Горького, Фадеева не привожу, потому что они известны всем нам по школьному курсу. Связь героя с прототипом – связь литературы с жизнью. Не обрывать ее, а поддерживать – традиция русской литературы.

Для нового издания я написал две новые главы и уточнил ряд мест, имеющих принципиальное значение. Выражаю признательность всем, кто помог мне внести в новое издание романа необходимые исправления и дополнения.

Надя вышла из здания поликлиники и задержалась под бетонным козырьком подъезда, натягивая на руки мокрые варежки. Делала она это машинально, не ощущая того, что они мокрые. С бетонного козырька на серые бетонные ступени падали крупные тяжелые капли. Они были прозрачны, и в них отражался серый холодный день.

Надя стояла под козырьком, вглядываясь в этот серый день расширенными зрачками. Ей закапали атропин, чтобы проверить глазное дно, и действие лекарства еще не прошло. Поблескивали мокрые ступени, мокрый асфальт, мокрая железная ограда. Там, где не было асфальта, кое-где лежал тающий снег. Надевая варежки, Надя засовывала левой рукой за отворот правой варежки бумажку с печатью поликлиники. Она спохватилась, когда капля, сорвавшись с козырька, попала ей на руку и на бумажку и чернильные строчки брызнули, расплылись. Надя сделала шаг назад, сдернула с рук бесполезные в такую погоду мокрые варежки. Сложив их вместе, она сунула варежки в портфель, туда же положила и бумажку. Она еще не решила, что с ней делать. В портфеле рядом с книжками лежало яблоко, которое Надя взяла в школу. Она его так и не съела. Да и в школе сегодня не была и теперь уже не пойдет.

На асфальте, за черной оградой, толпились люди. Разбрызгивая лужи, подъехал автобус. Все засуетились, потянулись к раскрывшимся дверям. Наде не хотелось идти к автобусу, к людям. Она двинулась вдоль стены поликлиники, к деревьям, поблескивающим голыми ветками под окнами. Эта часть здания поликлиники выходила на другую улицу, широкую, с бульваром, отделенным невысокой чугунной оградой от дороги.

Капало с деревьев. Далеко впереди маячили две фигуры под черным и красным зонтами – мужчина и женщина. Они уходили мимо пустых лавочек все дальше и дальше.

Надя некоторое время шла за этой парой, выбирая скамью. На земле лежали беспорядочно сбитые в кучи листья, и там, где листьев было много, кое-где белел снег. Земля раскисла, разъезжалась под ногами. Надя села на скамью неподалеку от газетного щита, с которого клочьями свисали мокрые листы газеты. Сидеть было холодно. Надя засунула руки в карманы пальто и смотрела расширенными зрачками на черные следы от сапог, на вмятые в землю листья. Редкие порывы ветра срывали с деревьев капли, и они дождем ударялись о газетный щит, о землю. Было уныло, сыро и ветрено. Две фигуры под зонтами скрылись за деревьями, и остались только деревья, мокрые столбы, пустые скамьи, серые громады домов по обе стороны бульвара.

Надя рисовала всегда – дома, в школе, на улице. Она могла изобразить любое свое состояние. В школе, скучая на некоторых не интересных ей уроках, она рисовала в маленьком блокнотике разноцветными фломастерами «Скуку зеленую», «Скуку светлую», «Скуку голодную», «Скуку строгую», «Скуку смертную». В том же блокнотике, рядом со «Смертной скукой», она нарисовала свой автопортрет… Ребята играли во дворе в футбол. Надя шла мимо, и ей попали мячом в голову. Она изобразила себя, длинноволосую девочку, немного нелепую, карикатурно схватившуюся обеими руками за голову. Это был шаржированный автопортрет. Она и согнулась после удара больше, чем нужно, и схватилась за голову обеими руками с таким испугом, словно боялась, что отскочивший мяч догонит ее и ударит еще раз… Потом, когда этот рисунок попался ей в папке среди других рисунков, Надя подумала, что ее автопортрет похож по смыслу на известный автопортрет немецкого художника Альбрехта Дюрера… Однажды он разделся до пояса и специально для лекаря, чтобы помочь ему установить диагноз, написал красками свой автопортрет. «Там, где у меня находится желтое пятно, на которое указывает мой палец, там у меня болит».