— До этого не додумались.

— Поэтому, я надеюсь, ты не будешь возражать против того, чтобы я взял его в бессрочную аренду?

— Если оно городу нужно, как же могу возражать?

— В данном случае я говорю не только о городе, но и о своей личной заинтересованности.

В кабинет вошел Стефан, пользовавшийся правом входить когда угодно, спросил глазами, не помешал ли, я показал на кресло и переспросил Дюриша:

— Прости, Яромир, что-то до меня не доходит. О какой личной заинтересованности идет речь? Для чего тебе это помещение?

— При нацистах, Сергей, нас, патриотов, всяко ущемляли, не давали нам никакой возможности расширять дела. Тебе это хорошо известно. Я давно мечтаю дать Содлаку большую современную булочную с кондитерским отделением. Моя пекарня в таком плохом помещении, что стыдно. А если перестроить пустующее здание — это, конечно, будет недешево стоить, но получится великолепное предприятие.

— Нет! — сказал Стефан.

Дюриш изумленно посмотрел на него, потом на меня, словно спрашивая, кто тут хозяин. Мне тоже не понравился категорический тон Стефана, но его громкое «нет» перекликнулось с моим внутренним, и я не очень сердито сказал ему:

— Подожди, пока тебя спросят… А не кажется ли тебе, Яромир, что ты торопишься? Война еще не кончилась, не рано ли ты собрался расширять свое производство?

— Не рано, Сергей, не рано! Каждый патриот уже сейчас должен думать о будущем своего народа. Предприниматели славянского происхождения обязаны все свои средства и силы отдать на пользу общества.

Со своей точки зрения он, наверно, был прав. Но Стефан, не дождавшись приглашения, ринулся в бой:

— Не будет этого!

— Чего именно не будет, Стефан? — спросил я.

— Патриотов-предпринимателей не будет. Да, Яромир, не будет — ни германских, ни славянских, никаких не будет. Один предприниматель будет — народ. Тот, который не капиталы вкладывает, а пот. Йозеф не для того отдал жизнь, чтобы немецких капиталистов сменили славянские.

Стефан уже стоял, откинув кудлатую голову, и, постукивая кулаком правой руки по раскрытой ладони левой, чеканил каждое слово, как будто читал декрет будущего правительства. Дюриш смотрел на него с усмешкой, как на пустомелю, забавляющего трезвых людей неуместными байками. Я не хотел разжигать старый, бесплодный спор между ними и примирительно сказал:

— По-моему, Стефан, ты так же торопишься, как и Яромир. Как у вас тут устроится, мы сейчас обсуждать не будем, не мое это дело. А вот насчет здания не знаю, что и сказать… Есть еще одно предложение — отдать его под дом, где ребята могли бы проводить время с пользой для себя.

Теперь уже они оба с удивлением уставились на меня.

— Детишки-то без всякой заботы растут, — развивал я Любины мысли. — А в таком доме можно кружки завести: танцев, музыки, строить чего-нибудь.

По лицам Дюриша и Стефана заметно стало, что не перебивают они меня только из вежливости, и я сбился.

— Ты очень хороший человек, Сергей, — сказал Дюриш, усмехнувшись точно так же, как он только что усмехался, слушая Стефана. — Но твоя идея нереальна. Не пустят в твой дом детей.

— Кто не пустит?

— Родители… Кто из почтенных людей захочет, чтобы его дети танцевали вместе с босоногими? Кто из католиков пустит своих, чтобы они пели в одном хоре с евангелистами?.. Не пустят, Сергей. Несколько мальчишек соберешь, так для них в любом сарае места хватит.

Я взглянул на Стефана.

— Не пустят, — подтвердил он.

— Ну смотрите, дело ваше… Это я так, в порядке предложения, — сам не зная почему, стал я оправдываться.

— Дом нужен мне! — решительно заявил Стефан.

Я подумал, что он спятил, и эта же мысль, наверно, возникла у Дюриша.

— Тоже предприятие откроешь? Или полицейское управление?

— Какая бы администрация ни образовалась в Содлаке, — объяснил Стефан, оставив без внимания мой вопрос, — здесь будет существовать коммунистическая партия. Легальная и массовая. Уже сейчас ко мне пристают многие, просят помочь создать партийную организацию. Нам нужен дом, в котором мы могли бы собираться и приглашать всех, кто хочет научиться думать. В помещении лаборатории хватит места и для собраний, и для читальни. И типографию небольшую там же можно оборудовать. Будем выпускать газету. Перестроим все своими силами, рабочие согласны. Я уже с ними об этом говорил.

Дюриш слушал, приоткрыв рот, словно выпуская пары. И следа усмешки не осталось на его мясистом лице. А я… Не хотелось мне обижать городского голову, но требование Стефана я не мог не признать справедливым. Так и сказал:

— Против этого предложения у меня нет никаких возражений. Дом просвещения Содлаку действительно нужен. И типография нужна. Как ты считаешь, Яромир?

Он не был упрямым и очень быстро соображал. Он уже понял, что спорить с нами по этому вопросу — значит обострять отношения.

— Ты прав, Сергей. И Стефан не ошибается. Если будет партия коммунистов, то запишутся многие… И я запишусь, — добавил он, немного подумав. — Но не следует забывать, что у нас будет демократия, будут и другие партии. Они спросят: почему дом только для коммунистов?

Стефан, чуть было не расхохотавшийся, когда услышал, что Дюриш тоже собирается стать членом компартии, на последний вопрос ответил со знакомым мне яростным блеском в глазах:

— Потому что только коммунисты говорят народу правду и могут открыть ему глаза.

— А почему ты считаешь, что правда в твоем кармане и только коммунисты могут открывать глаза? На это способны все честные люди, — тихо сказал Дюриш.

— Потому что коммунисты доказали это не речами на трибунах и не бочками вина, а борьбой с оружием в руках, под пулями врагов доказали, в тюрьмах доказали, наперекор смерти доказали!

— Другие тоже боролись, не коммунисты, — напомнил Дюриш. — И в тюрьмах сидели, и погибали.

— Боролись, — подхватил Стефан. — Но нужно еще разобраться, кто за что боролся. Только коммунисты боролись, ничего не отвоевывая для себя лично. Коммунисту не нужно ни своего завода, ни своей пекарни, ни своего поместья. Все, что они завоевывают, все для общества, для народа, Яромир. Вот откуда у них право говорить от имени народа.

Упоминание о пекарне пришибло Дюриша, и он не стал искать слов для ответа. Я воспользовался паузой:

— Хватит. Договорились так: здание бывшей лаборатории отдаем местным антифашистам. Точка!

Дюриш с таким просветленным лицом выслушал мое решение, как будто у него никогда и не было мечты о крупном хлебобулочном предприятии. Стефан никакой радости не выказал, ничего другого он не ожидал.

Но прежде чем стать домом содлакских коммунистов, эта треклятая лаборатория еще доставила нам немало неприятностей.

17

Я твердо решил отослать Любу на сборный пункт, откуда угнанных отправляли на родину. Она мне мешала. Она неотлучно присутствовала во всех моих мыслях и отвлекала от работы. Это было похоже на состояние, которое когда-то называли неразумным словом — наваждение. Чем бы я ни занимался, с кем бы ни разговаривал, все прислушивался к ее шагам, к голосу, все ждал, что вот она войдет, улыбнется.

Душа у нее была бесхитростная, открытая, и, сама того не ведая, она до боли затягивала на мне петлю. В каждой ее улыбке, в каждом слове, обращенном ко мне, было столько тепла, нежности и доверия, что даже осиновый чурбан на моем месте дрогнул бы и расцвел. Я вроде как заболел и никакого другого лекарства придумать не мог — расстаться.

Трезво рассуждая, я отметал всякую возможность сближения с этой доверившейся мне девчонкой. Хотя разница в годах была у нас не так уж велика, но после того, как я успел потерять семью и пройти основательную хирургическую перекройку, мне казалось, что иначе как на старичка она на меня смотреть не может. А ее ласковое ко мне отношение объяснить было легко: ведь я оказался первым советским человеком, встреченным ею на чужбине. Но тем грешней было бы воспользоваться таким чувством. Было и много других разумных доводов, не позволявших мне забыть свое положение случайного и невольного покровителя. Но, как я успел убедиться, в таких делах разум не всегда бывает надежным помощником.