Я и чувствовал себя нейтральной фигурой, никак лично не заинтересованной в сути разгоравшихся споров, но обладавшей решающим словом. Правда, никогда я этим словом не пользовался, старался развести сцепившихся крикунов шуткой, но слушал внимательно, вглядывался в лица и убеждался, что спорят они не только потому, что дождались поры, когда можно без боязни чесать языки, болтая на любую тему. Они говорили о самом сокровенном, важном для всей их будущей жизни. Разброд в их мыслях и словах очень точно отражал сложность этого будущего — близкого и непостижимого.

Сначала слушали последнюю сводку Информбюро и сразу бросались к большой карте, повешенной на месте какого-то увезенного семьей Хеттля художественного полотна. От него осталась только огромная золоченая рама, в которой карта выглядела особенно внушительно. Сводку читали медленно, и, когда появлялись названия занятых нами населенных пунктов, добровольцы переставляли флажки, восхищенно вскрикивали, подсчитывали километры, предугадывали направления следующих ударов наших войск.

Школьная карта Европы была издана в 1942 году, и коричневая краска Третьего рейха широко разлилась по ней, заляпав чужие земли, города, реки. Гитлеровские географы стерли границы непокорных государств, закрепив типографским способом жизненное пространство за расой господ. Теперь карта висела перед нами как свидетельница состоявшихся преступлений и несбывшихся надежд.

Каждому доставляло удовольствие пройтись по ней карандашом, восстанавливая историческую справедливость. Уточняя местоположение Содлака, из-за малости своей не обозначенного, Алеш острым ногтем пробуравил дырку в юго-восточном углу коричневого омута. Все больше увлекаясь, мои гости не только восстанавливали старые довоенные границы Югославии и Чехословакии, но еще прокладывали новые. Они составляли и распускали федерации, возводили разные варианты какого-то «славянского барьера», намечали правительства…

Начиналось самое интересное для меня. Я как будто чудесным образом возвращался к тем далеким временам нашей революции, когда в спорах до хрипоты, а то и до драк, люди постигали азбуку политграмоты. Тогда я был слишком мал, чтобы понять и запомнить те споры, узнал о них по рассказам и книгам. А здесь вдруг они ожили, и я стал свидетелем бурных и трудных родов нового сознания.

Одну из жарких перепалок я тогда же записал и привожу почти дословно.

— Нас, славян, горстка, — повторил свою излюбленную фразу Дюриш. — Без России мы слабее всех, с русскими — всех сильней! Все мы — братья. Наши сердца — ваши сердца.

Каждый по-своему, кто сдержанно, кто пылко, присоединялся к этим словам. Доманович, все еще стоявший у карты, резко обернулся ко мне:

— Нехорошо делает ваше командование, неправильно.

Критиковать действия Красной Армии при мне еще никто не решался, и все с удивлением воззрились на Стефана.

— Столько своих людей похоронили, до Берлина дошли, а половину Европы кому отдаете? Тем, кто Гитлера на разбой благословил, кто его на Восток подталкивал.

— Ты говоришь о наших союзниках, Стефан, — напомнил я ему, — вместе воюем, договора заключили. А мы свое слово держим.

— Союзники! — фыркнул Стефан. — Когда поняли, что вы без них можете всю Европу освободить, только тогда и заспешили — спасать свои капиталы. До Ламанша нужно идти! Всем народам свободу дать. У вас теперь силы хватит.

— Хорошо. Я передам твои соображения в Кремль, — пообещал я, и все рассмеялись, а разговор свернул в сторону.

— Старая Европа умерла, — успокоил всех Гловашко. — Никаких королей. Только демократия.

Тихий Томашек, хотя и начавший обретать облик нормально питающегося человека, все еще усаживался в самом дальнем углу и редко позволял себе высказываться. Но на слова Гловашки и он откликнулся:

— Святая правда, Петр, никаких королей. Только демократия.

— Помолчи ты со своей демократией, — махнул на него Стефан, — одна демократия уже привела тебя в Биркенау.

— Не демократия, а фашизм, — поправил его Дюриш.

Стефан как будто только и дожидался реплики Дюриша, с ним он схватывался особенно рьяно.

— А что такое демократия, Яромир?

— Ты меня спрашиваешь, как школьника.

— Ты забыл то, что должен знать каждый школьник. Откуда взялся Гитлер? С неба свалился? На танках к власти прорвался? Нет! По всем законам твоей демократии, на общих и тайных выборах. Ты помнишь, сколько баранов отдало ему свои голоса в тридцать третьем году? Забыл? Чуть ли не половина всех голосовавших — семнадцать миллионов. Миллионов! В два с половиной раза больше, чем получили социал-демократы, и почти в четыре раза больше, чем коммунисты. Твоя демократия под руки ввела его на пост главного палача человечества.

— Почему это моя демократия? — обиделся Дюриш. — Я не шваб, за него не голосовал. Там людей запугали, обманули. Я говорю о настоящей демократии, о власти народа.

— Народ! — язвительно повторил Стефан. — Все только и кричат о народе. И Гитлер вопил о народе. И англичане, и американцы. Все молятся на народ. Демократия! Свобода!.. Янек! — окликнул он недавно появившегося в Содлаке застенчивого паренька в аккуратно заплатанных штанах. Бывший школьный дружок Стефана, он скрывался в какой-то деревне. Стефан его отыскал и сделал своим помощником. — Расскажи, Янек, господину коменданту, как в твоей деревне проводили демократические выборы. Еще до Гитлера, при старом парламенте.

Лежавший на полу Янек поспешно встал, но долго переминался с ноги на ногу и смущенно оглядывался, прежде чем сказать первое слово.

— Так все же знают, как было… Начиналась кампания… Приезжали кандидаты от партий…

— Подробней! Как следует вспоминай, — подтолкнул его Стефан. — Ты коменданту рассказываешь.

— Ну, говорили, конечно. Каждый по-своему. Но все за народ. У нас деревня большая, а грамотных не так чтоб много. Умных слов не понимали. Кто больше обещал, тому и верили. Слушали и ждали… — Янек замолчал, прикрыл ладонью рот, скрыл усмешку.

— Не стесняйся, Янек, не стесняйся, рассказывай, как было. Чего ждали?

— Известно чего, вина ждали.

Все рассмеялись, и Янек тоже.

— Знали, — продолжал он, — кандидат речь отскажет и бочку вина выкатит на площадь. А кто и две. Один каждый день новую бочку присылал. За него и голосовали. Нам что, жалко? Вино дает, — значит, человек хороший.

Общий смех захватил и Томашека, он открыл рот, и стали видны его беззубые десны.

— Садись, Янек, — отстал от паренька Стефан. — Точно рассказал. Кстати, Яромир. Мы тебя уважаем за все, что ты при немцах делал. Ты патриот. А признайся честно, сколько ты денег на вино Полачеку отваливал? Все же знали, что это твой кандидат.

Дюриш обиженно поджал губы, покачал головой, но ответил с достоинством:

— Каждый помогал тому кандидату, которого он считал лучшим. У меня были такие же права, как у всех.

— Права такие же, а деньги другие, — тихо сказал Алеш. Он всегда, в отличие от Домановича, говорил ровным голосом учителя, медленно и внятно, как бы раздумывая вслух.

— При настоящей демократии, — продолжал Дюриш, заглушая реплику Алеша, — ничего плохого не будет. Крестьян и рабочих большинство, они и выберут, что надо и кого надо.

— Чтобы они поняли, что им надо и кого надо, нужно научить их читать и писать, научить думать, — так же тихо вставил Алеш.

— Вот! — выкрикнул Стефан, указывая вытянутой рукой на Алеша. — Вот святая правда. А чтобы научить их думать, им нужны школы, много школ. Им нужно дать типографии и бумагу. Их нужно пустить в университеты. Без этого любой болтун с помощью вина и денег замутит им мозги.

Несколько одобрительных голосов поддержали Стефана. Хотя перед этим так же поддержали и Дюриша.

— Этого не случится, — опять попытался примирить всех Гловашко. — Народ многому научился за войну.

— Опять народ! — не унимался Стефан. — О ком ты говоришь, Петр? О тех, кто трудится, или о тех, кто загребает прибыль?

— Ты знаешь, о ком я говорю, — уклончиво ответил Гловашко.