– Это правда, – сказал он.

– Ей-Богу! – спокойно произнес Рожер, пожимая ему руку и увлекая его в дружескую прогулку. – Я уже давно отгадал. Хорошо воспитанного человека можно узнать и под слоем сажи кочегара. Но теперь, раз уж вы начали свои признания, то я надеюсь, что будете продолжать их. Что довело вас до того, что вы поступили на это место?

– Бедность, – отвечал Робер.

Рожер остановился и взял в свою руку руку соотечественника. Это сердечное отношение тронуло Робера, и он без труда открылся, когда тот заметил:

– Бедность!.. Послушайте, милейший, расскажите мне это. Рассказать свое горе – значит найти облегчение, и вы никогда не найдете более сочувственного слушателя. Ваши родители?..

– Умерли. Мать – когда мне было пятнадцать лет; отец – всего шесть месяцев тому назад. До тех пор я вел жизнь, которую ведут все богатые молодые люди, даже очень богатые, и только со смертью моего отца…

– Да, я понимаю, – сказал Рожер тоном глубокого сочувствия. – Ваш отец был один из тех светских людей, тех виверов…

– Я не виню его, – живо прервал Робер. – Всю свою жизнь он был добр ко мне. Рука его и сердце всегда были открыты для меня. Во всем остальном он волен был устроить свое существование по-своему. Как бы то ни было, через несколько дней я увидел себя без гроша в кармане. Из всего наследства через две недели после смерти моего отца мне не осталось почти ничего. Тогда надо было подумать, как зарабатывать себе на хлеб. К несчастью, непривычный к трудностям такой жизни, я, признаюсь, на минуту потерял под собой почву. Вместо того чтобы выдержать бурю, остаться в Париже и воспользоваться связями, я почувствовал глупый стыд от своего нового положения. Решив исчезнуть, я переменил фамилию и отправился в Лондон, где скоро истощились мои последние ресурсы. Случайно раздобыл я место учителя и уже начинал оправляться от потрясения и строить новые проекты вроде того, чтобы отправиться искать счастья в какой-нибудь французской колонии, когда снова очутился на мостовой. И я должен был ухватиться за первый подвернувшийся случай. Звался случай этот Томпсоном. Вот в немногих словах вся моя история.

– Невесела она, – заявил Рожер. – Вы, кажется, сказали, что переменили фамилию?

– Верно.

– А ваша настоящая фамилия? Надеюсь, это не будет нескромностью, раз мы дошли до такой откровенности?..

Робер улыбнулся с некоторой горечью.

– Господи, я уже столько вам рассказал. Прошу только хранить это в тайне и не делать из меня притчу во языцех на пароходе. Впрочем, как я уже признался вам, это из самолюбия, которое теперь считаю глупым, я позволил присвоить себе новое имя. Я не хотел, чтобы мое имя подвергалось насмешкам. Мне казалось, что я роняю его этим. Какие глупости! Словом, я стал придумывать новую фамилию и не нашел ничего лучшего, как сделать ребяческую анаграмму моей настоящей фамилии.

– Таким образом, под Морганом?..

– …под Морганом скрывается маркиз де Грамон.

У Рожера вырвалось восклицание.

– Ей-Богу, – вскрикнул он, – я был уверен, что знаком с вами! Если память у вас хорошая, то вы должны припомнить, что мы временами виделись еще детьми. Я имел честь бывать у вашей матери. Мы даже дальние родственники, думается мне.

– Все это верно, – признался Робер. – Я вспомнил об этом, лишь только услышал ваше имя.

– И вы упорствовали в своем инкогнито?! – воскликнул Рожер.

– К чему было открывать его? Но обстоятельства заставили меня ответить на ваши вопросы.

С минуту оба соотечественника прогуливались молча.

– А как же с вашей должностью переводчика? – спросил вдруг Рожер.

– Что же? – сказал Робер.

– Хотите вы оставить ее? Я, само собой разумеется, в полном вашем распоряжении.

– Как же я заплачу вам? Нет, нет, дорогой. Я тронут вашим предложением больше, чем в состоянии выразить, но не могу принять его. Если я довел себя до такого жалкого состояния, если я оставил друзей и родину, то именно с целью ничем не быть обязанным никому. И в этом я буду упорствовать.

– Впрочем, вы правы, – сказал Рожер с мечтательным видом.

Еще долго соотечественники прогуливались под руку, и понемногу Рожер, в свою очередь, пустился в признания.

Недаром молодые люди открывались так друг другу. Расставаясь, они видели, как упали разделявшие их преграды. На «Симью» по крайней мере находились теперь два друга.

Робер испытывал благодатное впечатление от этой непредвиденной перемены. Наступил конец нравственному одиночеству, в котором он пребывал уже больше шести месяцев. Переводчик для всех, он считал нравственной поддержкой сознание, что в глазах одного человека он все-таки вернул свое достоинство.

Отдаваясь этим приятным мыслям, он зажег свечу и погрузился в изучение Мадейры, и в особенности Фуншала. Незлобивые насмешки Рожера доказали ему необходимость этого. Он старался наверстать потерянное время и изучал свой путеводитель до поздней ночи. Таким образом, он приобрел широкие сведения и готов был ко всяким придиркам, когда пробил час отъезда.

Чтобы переправиться на берег, отстоящий в полумиле, не приходилось прибегать к пароходным лодкам.

Море, всегда бурное в Фуншале, делает высадку там довольно трудной. Содействие местных лодок и моряков, очень опытных, необходимо для безопасности пассажиров.

– Вы знаете, господин профессор, – сказал Томпсон Роберу, садясь с ним в лодку, – что на Мадейре все говорят по-английски, – здесь вы пользуетесь своего рода отпуском. Только в одиннадцать часов утра все сойдутся в «Английской гостинице» и в восемь часов вечера на пароходе все желающие воспользоваться табльдотом.

В несколько минут лодки приблизились к берегу. К несчастью, доступ к нему был загроможден. День был базарный, как сообщил один из моряков, и проход был загражден всякого рода барками, с которых слышался оглушительный концерт. Сваленные на них в кучу животные хрюкали, мычали, блеяли. Каждое по-своему шумно выражало свое страдание.

Их высаживали одно за другим. Несложная выгрузка, состоявшая просто в том, что их бросали в воду с громким криком и смехом. Пассажиры «Симью» высаживались, смущенные этим шумным стадом на глазах у публики, безразличной, бравшей предназначенных для рынка животных на галечном берегу, и внимательной, элегантной, в большинстве состоявшей из англичан, которые, прохаживались по набережной, ища какое-нибудь знакомое лицо среди вновь прибывших.