В этот самый час к окрестностям города подошло войско с Севера, во главе которого стоял Бгонгуадзор Светоносный, достигший возраста власти. Сила его была достаточна, чтобы разить мечом и копьем, и вид струящейся крови не страшил его, а наоборот пьянил и возбуждал. И разъяренные дурными вестями воины зигган бросили на тылы людоедов боевых носорогов, опьяненных настоем травы зугтзугг. А затем они безжалостно вырезали всех, кто оказался на расстоянии выпущенной стрелы от городских стен, не исключая детей и стариков.

Но Умаам сумел пробиться к самому дворцу Эйолияме. Он был залит кровью с головы до ног. Шерсть, что заменяла ему волосы, слиплась, как у дикого зверя. И он вступил в бой с императором, которому возраст и усталость воспрепятствовали выказать великую доблесть. И Умаам поразил Громорукого своим копьем. И не было никого рядом, кто уберег бы повелителя империи от смерти и поругания.

Однако жрец Дзеолл-Гзонр, видя неминуемую гибель Менугзаигви, скрылся в лабиринте и там, в дальнем, святилище, чудовищным заклинанием призвал на помощь Эрруйема. Сам повелитель Земли Теней не явился на зов. Но он разверз свои чертоги и позволил Дзеолл-Гзонру войти в обиталище мертвых. И жрец пал ниц, не дерзая поднять головы и даже вдохнуть ледяного воздуха Чрева Мбиргга. Он слышал только громовой голос и сквозь сомкнутые веки видел ослепительное сияние. И Эрруйем повелел ему избрать воина для защиты императорского престола. И жрец не глядя протянул руку и указал пальцем. Тогда Эрруйем удалил его вместе с тем, кого он выбрал, из Земли Теней и вернул в святилище. Когда же Дзеолл-Гзонр открыл глаза, то увидел, что перед ним стоит Гзуйюб Сын Смерти с запекшейся раной на шее.

Превозмогая страх, жрец приказал Сыну Смерти идти и охранять императора. Он не ведал, что тайные предначертания небес уже исполнились и Менугзаигви Громорукий пал от копья Умаама. И Сын Смерти покинул Святилище, прошел через дворец Эйолияме, спустился с крыльца и миновал Умаама, совершавшего надругательство над телом Громорукого. Обуянный страхом жрец потребовал от Сына Смерти покарать убийцу. Но глаза Гзуйюба были мертвы и не увидели противника. И он шел молча, глядя прямо перед собой, переступая через еще трепещущие тела, как будто этот мир не существовал для него.

Когда же он вышел из города, то юруйаги не узнали своего предводителя и напали на него, чувствуя в нем угрозу своей власти. Но ни один не смог причинить вреда Сыну Смерти. И он беспрепятственно дошел до Бгонгуадзора, который сидел в своем шатре, и встал рядом с ним, обнажив меч.

Дзеолл-Гзонр поведал Светоносному о гибели его отца. И молодой император, охваченный скорбью, вышел из шатра, чтобы вступить в город, который отныне принадлежал ему одному. И юруйаги швырнули свои мечи к его ногам в знак верности. Потому что они видели: за спиной повелителя стоит Сын Смерти, мертвый взгляд которого не замечает ничего, кроме врагов престола.

Но Умаам, подобный беснующемуся демону, в дыму и пламени появился из ворот Лунлурдзамвил, в одной руке сжимая копье, а другой волоча за бороду отрезанную голову Громорукого. Не было никого, кто не устрашился бы в тот миг и не пожелал бы оказаться подальше от этого зрелища. И все воины Севера отпрянули, позабыв об оружии, утратив отвагу и честь. Умаам же издал леденящий душу вой, каким празднуют новую жертву ночные вургры, вскинул копье и устремился на Светоносного.

Но Сын Смерти обратил на него мертвые глаза. И, не позволив императору даже пошевелиться, закрыл его собой. А когда Умаам уже занес обагренное кровью копье для удара, Сын Смерти одним взмахом меча разрубил его гигантское туловище пополам. И Умаам умер. И не осталось больше ничего, что могло бы помешать Светоносному взойти на престол…»

Глава тридцать вторая

… — Мы ее создали.

Немая сцена. У меня голова идет кругом. Я соображаю с величайшим трудом. Со мной бывало такое пару раз — с глубокого, клинического похмелье… Зря я затеял собственный спектакль. Как хорошо, умильно, пристойно все было, когда я играл в их труппе!

— Я же говорю — шанс на миллиард. Уничтожив материк и тем самым обрубив исторические перспективы его населению, мы получили в полное распоряжение уникальный исследовательский полигон. Огромную лабораторию для социальных экспериментов. Никаких темпоральных искажений, никаких нарушений причинности. Материк Опайлзигг стерт — и с лица земли, и со страниц истории. У него нет будущего! Мы сможем смоделировать там любую общественную формацию и проследить ее развитие со всеми тупиками, заворотами или расцветами. Установить жесточайший тоталитарный режим и узнать наконец, что происходит с обществом за тысячу лет абсолютной диктатуры. Не понравится — откатить на несколько веков назад, подправить и увидеть, во что это выльется. Прояснить все детали любой модели социализма на выбор. Учинить коммунизм, что первобытный, что военный, что утопический. Светлое, так сказать, будущее… Узнать результаты, оценить — и проиграть ситуацию наново. Десять, сто, тысячу раз! — тут его заносит, и некоторое время он извергает невнятную абракадабру, что-то вроде: — Только шизуал отрешит такую экспериенцию, натуроздание один шанс дважды не скливит… — пока не спохватывается.

— Зачем это вам, хлопчики? — спрашиваю я уныло.

— Это же очевидно, Славик. Дураки учатся на своих ошибках, умные — на чужих. Теперь нам нет нужды производить рискованные опыты на самих себе. У нас для того есть прекрасный полигон. Богатая природа, смышленый народ. Мы ведь начали лепить социальные модели с рабовладельчества. Потом как-нибудь перейдем к феодализму. Возьмем из каждой формации все лучшее, удачное. И попробуем привить у себя. Приживется — заплодоносит… — он с маху бьет кулаком в стену и рычит: — Должны же мы, наконец, понять, почему здесь у нас сорвалось!

— Во-от оно что! — кричу я со злорадным торжеством. — Продули-таки историческое состязание! Не доказали преимуществ, не оправдали надежд и чаяний угнетенного человечества, и пролетарии всех стран послали вас к едрене-фене! А теперь в эндшпиле хотите отыграться!

— И хотим! Только не забывай, что это ваши товарищи пламенные революционеры проиграли дебют, — распугали интеллигенцию, выморили крестьян, стоили в нищете рабочих, а сами, стройными рядами и колоннами, с пеньем ушли в лагеря! А вы, коммунары в третьем поколении, завалили и миттельшпиль, ни к чему не имея способностей, кроме пустопорожней болтовни о гражданских свободах да возведения все новых и новых идолов!

— Да я-то при чем?!

— А ты — ни при чем! Ты, как всегда, в стороне, диссидент из сортира! Хотя тебе слаще сознавать себя над схваткой, эдаким олимпийским божком, разве не так?

— Не нравлюсь? Вот сам и вали в свою империю, лижи императорскую жопу…

— Да с удовольствием! Думаешь, приятно каждый раз выслушивать эти ваши истерики, ваши швейцерозные алесты?! Стал бы я о вас мараться, кабы можно было самому!

— Отчего ж нельзя?

— А вот нельзя! — вопит он во всю глотку, наливая выпученные глазки дурной кровью. — Нельзя, и все тут! Темпоральное отторжение, мать его в душу. Келоид… Прошлое выплевывает нас из того региона, как обезьяна ореховую скорлупу. Не принимает нас. Закон подлости в чистом виде — нам туда нужно позарез, а пространство-время не пускает.

— Почему — подлости? Скорее — справедливости. Вы там круто нагадили, да еще захотели на собственном… урожай сиять. Но не вышло.

— Не вышло. Не вышло, Славик. А с вами — выходит. Ваше поколение — самое близкое к нам из тех, которые зигганская эпоха к себе допускает. Вот мы и дергаем вас к себе, тратимся на вас. Если нужно, я перед тобой сам на колени стану, всю лабораторию, весь центр сюда пригоню…

— И ради ваших поганых экспериментов я должен охранять императора… Кого-то рубить, давить голыми руками… лезть по уши в кровь и грязь? Это же люди, а не пешки! Захотел — расставил, захотел — смел… порубил… С людьми так нельзя!