— То есть как?

— Это нечто вроде человекообразной обезьяны. Около тридцати таких экземпляров недавно доставлено в Антропологический музей. Там их как раз сейчас изучают.

— Но вы-то, вы-то… — начал доктор и, не договорив, снова подошёл к колыбельке.

— Нет, это все-таки обезьяна. У неё четыре руки, — произнёс он с явным облегчением.

— Не слишком ли поспешный вывод? — мягко заметил Дуглас.

— Четвероруких людей не бывает.

— А вы представьте себе, доктор, ну хотя бы железнодорожную катастрофу… Вот давайте закроем ему ножки… перед нами просто маленький мёртвый ребёнок с отрезанными ножками… Вы и теперь настаиваете?

— У него слишком длинные руки, — ответил доктор после минутного раздумья.

— Ну а лицо?

Врач поднял на Дуга растерянный взгляд: он был в полном замешательстве.

— А уши? — наконец нашёлся он.

— Подумайте только, доктор, — произнёс Дуглас, — что через несколько лет он мог бы научиться писать, читать, решать арифметические задачи.

— Теперь, когда мы ничего уже не узнаем, предполагать можно все что угодно, — отпарировал Фиггинс, пожимая плечами.

— Нет, почему же, вполне вероятно, мы все это ещё узнаем. У него есть братья. Двое уже родились в зоопарке от других самок. Ещё трое должны вот-вот появиться на свет…

— Ну, вот тогда и будем… — пробормотал доктор, вытирая пот со лба.

— Что будем?

— Ну, изучать… решать…

Подошёл инспектор. Он быстро-быстро моргал своими белесыми ресницами.

— Мистер Темплмор, что же в таком случае вы хотите от нас?

— Я хочу, чтобы вы выполнили свои обязанности.

— Но о каких обязанностях может идти речь? Это маленькое существо — обезьяна. Это совершенно ясно. Какого же черта вы хотите…

— Это моё дело, инспектор.

— Да уж не наше…

— Я убил своего ребёнка, инспектор.

— Я понимаю, но этот… это маленькое существо, оно не… оно не является…

— Его крестили, инспектор, и он зарегистрирован в мэрии под именем Джеральда Ральфа Темплмора.

Лицо инспектора покрылось мелкими каплями пота. Вдруг он спросил:

— А под каким именем записана мать?

— Под её собственным: «Туземка из Новой Гвинеи, прозванная Дерри».

— Ложное показание! — торжествующе воскликнул инспектор. — Этот акт гражданского состояния не имеет силы.

— Ложное показание?

— Мать не является женщиной.

— Ну, это ещё надо будет доказать.

— Как доказать? Вы же сами говорили…

— По этому вопросу существуют различные точки зрения.

— Различные! Но по какому вопросу? Какие точки зрения?

— Точки зрения крупнейших антропологов по вопросу о том, к какому виду следует отнести Paranthropus. Это промежуточный вид. Кто они, люди или обезьяны? У них много общего и с теми, и с другими. В конце концов, вполне возможно, что Дерри женщина. Пожалуйста, докажите обратное. А пока что её ребёнок — мой сын перед богом и перед законом.

У инспектора был такой растерянный вид, что Дугласу даже стало жаль его.

— Может быть, вы хотели бы посоветоваться со своим начальством? — любезно предложил он.

Бесцветное лицо инспектора просветлело.

— О да, сэр, если вы разрешите.

Инспектор поднял трубку и вызвал полицейский участок Гилдфорд. Он невольно с благодарностью улыбнулся Дугу. А доктор подошёл к Дугу и спросил:

— В таком случае… если я вас правильно понял… вы скоро станете отцом ещё пяти таких обезьянок?

— Вы, видимо, начинаете разбираться в существе вопроса, доктор, — ответил Дуг.

Вся эта история началась в одно прекрасное апрельское утро (право, зря клевещут на лондонский климат), в то время как Френсис Доран бродила по усеянным цветущими нарциссами лужайкам Риджентс-парка. Она шла, окутанная лёгким, прозрачным туманом, который поднимается в солнечные дни над мокрыми от росы лугами. Она любила этот парк нежно и как-то по-особенному. Странная и удивительная это была любовь, тем более для жительницы Хемпстед-хайта — самого большого и дикого парка Лондона, расположенного на его северной окраине.

Дорога, по которой можно попасть в Хемпстед-хайт с юга, тянется сперва вдоль широкого, почти голого пустыря, где время от времени бывают многолюдные ярмарки, затем пересекает несколько маленьких улочек, на одной из которых некогда жил поэт Ките, и наконец поднимается в гору; и вот здесь, справа от неё, и лежит этот парк, впрочем, он скорее похож на холмистую, поросшую лесом равнину, пригодную для выпаса овец, чем на обычный городской парк. Теперь, когда вы поднялись до половины горы, сверните направо и начните спускаться по маленькой, еле приметной тропинке; извиваясь между деревьями, она неожиданно приведёт вас к крошечной, утопающей в зелени деревушке, которая покажется вам необычайно трогательной посреди океана каменных громад. Носит она многообещающее название: «Вэйл-оф-Хелс», что означает «Долина Здоровья». Прозвали её так не иначе как в шутку, потому что, по слухам, туманы обволакивают её постоянно; впрочем, когда я впервые попал сюда, стояла чудесная погода… Мы открыли этот благословенный край с одной моей лондонской приятельницей. И пришли в дикий восторг. Ведь перед нами была настоящая деревня, с небольшими домами, улочками, центральной площадью и даже «пабом» (кабачком) на берегу подёрнутого туманом пруда. Проходя по одной из этих улочек, такой узкой, что по ней с трудом проезжал велосипедист, мы вдруг заметили стоящий в глубине игрушечного садика небольшой двухэтажный дом, увитый цветущими глициниями и диким виноградом. Широкое окно первого этажа выходило в садик; прохожий, случайно попавший в этот почти неправдоподобный уголок, мог разглядеть очень уютную комнату, обставленную своеобразно, но не крикливо. В доме никого не было видно, и мы, залюбовавшись, простояли перед ним несколько минут, не подозревая, что этот домик в самом сердце деревушки, которая укрылась посреди парка, расположенного в самом сердце Лондона, в один прекрасный день прославится на весь мир.

Потому что именно в этом доме жила Френсис. Не знаю, достался ли он ей по наследству, или ей просто посчастливилось снять его. Жила она в нем одна и почти безвыездно; здесь она особенно легко писала свои сказки и новеллы, которые, впрочем, журналы печатали без особого энтузиазма, а издатели с ещё меньшим восторгом выпускали отдельными сборниками. Правда, у неё было несколько верных поклонников, искренняя преданность которых не могла компенсировать их малочисленности.

А потому она часто страдала от неверия в собственные силы или просто из-за отсутствия денег. Что ни говори, а совмещение этих двух обстоятельств не облегчает жизни. Случалось, от этого страдали и литературные занятия Френсис, что, конечно, также не облегчало дела. Но порой трудности только придавали ей силы и обостряли восприятие мира; её далёкие, незнакомые и не слишком многочисленные поклонники с особым восторгом читали все, что ей удавалось написать в такие периоды, и мечтали с ней познакомиться.

Дугласа тоже кормило его перо. Но в отличие от Френсис он отдавал предпочтение очеркам. Он умел откопать каких-то странных типов и затем в увлекательной форме описать их своеобразную жизнь. Так, в графстве Девоншир, например, он отыскал человек тридцать отставных майоров, убеждённых холостяков, живущих семейной коммуной в старом, полуразрушенном замке, полном привидений. Даже не лишённые снобизма читатели журнала «Хорайзн» с добродушной улыбкой приняли этот очерк.

Я не стану описывать дом Дугласа так же подробно, как уголок, в котором жила Френсис. Конечно, не потому, что ни разу не видел его собственными глазами. Таких домов в Лондоне не одна сотня, но именно это-то и отбивает у меня всякую охоту говорить о нем подробнее. Грустное зрелище представляют эти бесконечные лондонские кварталы однообразных унылых домов, одетых в копоть и траур. Правда, сам Дуглас утверждал, что он выбрал мрачную Кэрибиен-стрит в Ист-Энде, у самых доков, привлечённый своеобразием этих мест. На самом же деле ему на первых порах пришлось испытать и холод и голод. Но возможно, что со временем он действительно привязался к этим краям, где бок о бок со страданиями и нищетой уживаются и радость, и нежность, и преступление, и упорство, и отчаяние, и ему понравилось жить на берегу огромной судоходной реки, откуда корабли расходятся по всему свету. Во всяком случае, здесь-то у него появилось немало привычек, от которых ему нелегко было отделаться. Каждый вечер, часов в семь, он заходил выпить стаканчик пунша в соседний диковинный кабачок под вывеской «Проспект-оф-Уитби». В этот час там буквально яблоку негде было упасть. В зале не было никакой другой мебели, кроме стоящей в глубине скамейки и придвинутого к самой двери стола. В клубах табачного дыма посетители со стаканами в руках стояли, тесно прижавшись друг к другу, словно в метро в часы пик; они пили, разговаривали, курили и пели, а два старых гавайца тренькали на своих мяукающих гитарах, подсев к самому микрофону, отчего в этой тесной комнате можно было буквально оглохнуть. Позади стойки среди бесчисленных бутылок и чучел всевозможных рыб находилась не поддающаяся никакому описанию коллекция самых невероятных предметов. В ней можно было найти не только модели кораблей, искусно впаянных в бутылки, различные компасы, секстанты, колокола, корабельные фонари и другие морские приборы, но и вообще все, что только может придумать для забавы народная смекалка: цветы из бумаги, ракушек, перьев, кости, стекла, бархата, шелка, конского волоса, целлофана; вазы в форме ноги с мозолем на каждом пальце или круглой красной головы или продолговатой зеленой; пульверизатор для духов в виде знаменитого мальчика, занятого своим естественным делом; фонари и копилки, сделанные из тыквы, копилки в виде головы телёнка с фарфоровой петрушкой, воткнутой в ноздри; ботиночки из солодкового корня; голых марципановых женщин в стыдливых юбочках из гофрированной бумаги… Дуглас так и не мог уяснить себе, какая таинственная сила влекла его каждый вечер сюда, в этот кабачок, где среди песен и табачного дыма жила полная радости любовь человека к вещам, созданным его собственными руками. Дугласу больше всего нравилась ссохшаяся и ставшая не крупнее кулачка новорождённого голова индейца, у которой полностью сохранились связанные в пучок волосы. Ему не раз хотелось попросить хозяина продать ему эту мумию, но мешала врождённая скромность, так не вязавшаяся с его профессией. Впрочем, это было к лучшему: он наверняка получил бы отказ. Дуглас пил, не отрывая взгляда от головы индейца, в то время как за ярко освещённой стойкой, среди всех этих чудес, сбросив пиджак, суетился хозяин и его помощники — два буфетчика; а две официантки обслуживали посетителей, теснившихся в конце коридора на узком балконе, который казался совсем ветхим, так потемнели от времени, так лоснились деревянные балки, такое наслоение надписей покрывало его перила, так тяжело нависал он над самой Темзой в том месте, где в речной тине догнивали остовы двух старых кораблей. Рассказывают, что именно отсюда Генрих VIII не раз смотрел, как на другой стороне реки вешают осуждённых. По ночам зловещий свет газового рожка в конце мрачной и тёмной улицы еле освещал нижние ступеньки деревянной, источенной червями лестницы, о которые бились тёмные, как чернила, с недобрыми отсветами волны; глядя на эти ступеньки, так и представляешь себе, как стаскивали по ним в реку тела убитых.