Дальше мазня, свидетельствующая о борьбе за перо, и несколько Люсиных строк совсем вкось:

Перо снова перешло к Наташе.

Дальше шли ровные, почти каллиграфические строчки Кати.

Читая Катины строки, старый слесарь вдруг крякнул и засопел носом.

Дальше шло несколько теплых, ласковых слов от Софьи Михайловны и целый список вещей, которые она просила прислать с Женихом.

Старики дочитали письмо до конца и, не сговариваясь, одновременно взяли первый листок и начали читать с начала.

Когда письмо было прочитано Яковом Ивановичем второй, а доктором неизвестно который раз, они оба взглянули друг на друга и счастливо засмеялись.

– Поправился Тотик. Ведь там ему и молочко, и яйца! – захлебываясь, говорил доктор.

– И блины! – прибавил Яков Иванович и причмокнул языком. Потом снова потянулся рукой к хлебу.

Доктор решительно отодвинул каравай.

– Довольно на сегодня, Яков Иванович, а то плохо будет.

– Ну ладно, – миролюбиво согласился старый слесарь. – Тебе и книги в руки. Потерпим до завтра.

– Завтра я вас буду ждать с готовым обедом. Сварю картошки и каши! – торжествующе заявил доктор. Он уже с неделю от слабости не мог ходить на работу и вел дома их нехитрое хозяйство.

– Э! Так у меня ноги сами домой побегут! – весело подмигнул ему слесарь.

– А помните Новый год? – спросил доктор.

– Помню! А как прибежал он тогда чуть ли не нагишом, «почему, – говорит, – меня не пригласили?»

– Да, да! Помните: «стланная селедка», «стланный сыл»?

– А девчонки-то переоделись тогда: догадайся кто – кто.

Снова смех.

– А помнишь…

Это был настоящий вечер воспоминаний. Еще долго-долго освещала коптилка две склоненных над письмом головы – одну лысую, другую – со спутанными и почерневшими от копоти седыми волосами.

Спать легли поздно. Укутываясь одеялом на широкой тахте, Яков Иванович сказал:

– Ну, доктор, нынче не будешь всю ночь ворочаться и вздыхать. Можно спокойно спать.

– Да, – отозвался доктор, – устал я сегодня.

– С радости, видимо, – засмеялся слесарь. – Ну, спи. – И он потушил коптилку.

В комнате стало тихо. Где-то далеко-далеко ухали пушки.

Яков Иванович спешил домой. Дома ждал настоящий обед! Картошка… каша… вволю хлеба!.. Доктор уже ждет его. Печурка топится, тепло… Они сейчас сядут, поедят и снова перечитают письмо… Эх, Катюшка… внучка… Хорошо как написала!..

Яков Иванович, улыбаясь, поднялся по лестнице. Сегодня все было по-иному. Ключ в потемках сразу попал в замочную скважину, дверь, казалось, как-то особенно легко и поспешно открылась. Яков Иванович вошел.

В прихожей было темно и тихо. Старый слесарь ощупью пробрался через «классную», толкнул дверь в комнату. И в комнате было темно, тихо и холодно.

– Доктор! – растерянно позвал он.

Никто не отозвался.

– Доктор? Ты где? – крикнул он громко.

Тишина. Только тикают часы.

У Якова Ивановича задрожали руки. Он поспешно достал из кармана спички, чиркнул, зажег коптилочку на столе. Слабенький свет разлился по комнате. Доктор лежал на кровати в той же самой позе, в какой Яков Иванович оставил его спящим, уходя на работу. Он лежал на спине, слегка закинув голову назад. Лицо было спокойно; едва заметная улыбка приподнимала уголки губ.

– Доктор… да ты… что?.. – прошептал Яков Иванович, подошел к кровати и положил руку на высокий, открытый лоб доктора

И сразу инстинктивно отдернул ее, – ему показалось, что его ладонь коснулась мрамора.

– Э, да ты и остыл уж… – произнес он вполголоса и сел на кровать. – Эх, товарищ, товарищ, как же ты это так?.. Оставил меня одного… – В голосе его прозвучал искренний упрек.

Он встал, взял в руки коптилочку, снова сел на кровать и поднес свет к самому лицу доктора. Тени задвигались на мертвом лице, и яснее обозначилась улыбка.

– Улыбаешься? – тихо произнес Яков Иванович и сам болезненно улыбнулся. – Тревогу старое сердце выдерживало, а на радость сил-то уже не хватило… Ну, что же, спи, старый товарищ…

Он наклонился, поцеловал холодный лоб и на цыпочках вышел из комнаты.

Вернувшись с кладбища в пустую квартиру, Яков Иванович собрал кое-какие вещи в чемодан, попробовал поднять его, но только покачал головой и поставил обратно. Потом связал в узелок смену белья и часть продуктов и вышел в прихожую.

Было очень тихо. От тишины и усталости шумело в ушах. Яков Иванович закрыл глаза. Ему показалось, что вот сейчас зазвенит смех девочек, затопают ножки Тотика, и милый голос Софьи Михайловны позовет:

– Яков Иванович, идите к нам посумерничать.

Он открыл глаза, улыбнулся.

– А все-таки это была квартира хороших людей, – произнес он вслух. И вдруг почти закричал:

– Какую жизнь разрушили, дьяволы чертовы! Ну, погодите же, будет и вам!!!

Он вышел на лестницу, захлопнул за собой дверь, повесил большой висячий замок, отнес ключи управдому и по пустынной заснеженной улице, сутулясь, побрел на свой завод.

Первым вернулся в квартиру Леонтий Федорович. Осенью 1944 года он был тяжело ранен. Долго лежал в госпиталях. Ногу удалось спасти, но кисть левой руки пришлось ампутировать, и вернуться в строй он уже не мог. Его отправили долечиваться на юг. Вскоре после победы он приехал, уже демобилизованный, в Ленинград. Сразу же он дал знать о своем возвращении Якову Ивановичу, жившему все эти годы на заводе.