Ефим чувствовал себя на седьмом небе: в родительский дом, пусть и на короткое время, вошла та жизнь, о которой он столько мечтал… Вокруг него происходило удивительное: простые деревенские люди, словно бы преображенные вдруг, подмененные этим зимним досужным днем, жили вокруг него затейливой необычной жизнью. Все вокруг было включено, вовлечено в этот чудесный обряд…

«Разве же не так вот и должны жить они все, чтоб в самой жизни царило только вот это доброе согласие, чтоб все было затейливо, чтоб жизнь всякий день была настроена на такой вот сказочно-песенный лад! Вся она должна настроиться на него, все вокруг должно жить вот так — чтоб люди разных деревень могли в добром согласии сесть за один стол!.. А уж что говорить об однодеревенцах!.. Они-то вообще должны жить единой семьей, как братья и сестры!..» — Ефим с любовью и приветной улыбкой смотрел на лица людей, наполнивших избу.

Через день, в канун свадьбы, в новой избе собрались Танины подружки, начался новый обряд… Топили баню и мыли сговоренку (так называют невесту после сговоров). При проводах Татьяны в баню и при возвращении из бани девушки, обступив ее, пели ей песни, она же, сглуха накрытая платком, по заведенному обычаю, много причитала и плакала.

В поздних сумерках начался девичник (вечерины). Таня опять причитала и плакала, подружки, заплетая ей косу, пели горемычные песни:

После девичника еще два дня Ефим жил этой внезапно вошедшей в его тихие зимние дни праздничной затейливой суетой. Был в этих днях и наговор насловистого дружки, и выкуп невесты, и благословенье к венцу, и свадебный поезд, и венчание, и одевание кички; были и ряженые, были и песни, и пляски… Ефиму на второй день свадьбы, на отзовинах, когда свадьба опять вернулась в родительский дом, в Шаблово, даже довелось быть за гармониста, поскольку приглашенный гармонист опьянел и пошел играть какую-то раздериху, вроде «запрягу да выпрягу». Когда-то давно (Ефиму не было еще и десяти) отец, вернувшись из Макарьева, куда ходил с плотами, привез ему гармонь. Ефим самоуком научился на ней немного играть, и сначала на маленькой беседке девчонки-ровесницы учились танцевать под его не очень-то ладную игру, а потом, уже подростком, он бывал с гармонью и на большой беседке, приезжая домой из Кологрива на каникулы и на большие осенние, зимние праздники.

Та гармонь уцелела при пожаре и давно уже стояла неприкасаемая в передней на комоде, на самом видном месте, принакрытая кружевной накидкой, будто какая-нибудь семейная реликвия.

Свадьба отошла, отшумела, а Ефим еще долго жил ею. Он даже задумал написать несколько жанровых картин, на которых было бы и сватовство, и сговоры, и свадьба…

Вспомнился ему рассказ Анны о том, как ее тетка Евгения Эдуардовна в далекой Америке даже на эстрадах разыгрывала русскую крестьянскую свадьбу, и загорелся написать что-то вроде пьесы в стихах, в основе которой была бы верхнеунженская крестьянская свадьба, написать так, чтоб все было и складно, и ладно, чтобы и говор местный в ней был, чтоб живое слово в ней свободно и легко играло, пересыпалось, и живые, натуральные характеры здешних людей раскрывались бы в ней естественно и свободно.

Припомнилось кстати, как еще с дедушкой Самойлом ездили в зимнее время в дальнюю лесную заунженскую деревню Урму на свадьбу к тетушке Аграфене, дедушкиной сестре, выдававшей замуж дочь… Дух еще той, давней, свадьбы, так остро почувствованный им тогда, дух, более близкий к северной старине, хотелось ему поселить в задуманной обрядной пьесе.

Эта пьеса-обряд писалась легко, все шло на бумагу, будто по чьей-нибудь подсказке: с детских лет его душа свободно входила в такие живые словесные игры, купалась в них, жила в них празднично и затейливо. С самых ранних лет, едва Ефим помнить начал себя, жил вокруг него простонародный северный говор… И такие тут, в родной деревне, учителя у него были!..

Вот представилось ему, вообразилось: изба, вечер на самом краю зимы, в избе — чинное, говорливое застолье.

Ефима не покидала мечта о том, что в недалеком будущем он построит в своей деревне, хотя бы и вовсе не большой, народный дом, где у него обязательно будет деревенский театр, для которого он наберет «актеров» из шабловских ребятишек, и они станут разыгрывать перед своими однодеревенцами такие вот небольшие обрядовые сценки, пьесы и сказки, которые он напишет. Перед зрителями театра предстанут живые картины той будущей доброй и согласной жизни, о которой он столько уже передумал…

После Таниной свадьбы жить Ефиму в родительском доме стало свободней: родители отдали ему «под картинки» всю переднюю. За четыре с лишним года его жизни в Шаблове только одних живописных работ скопилось немало, так что в своей комнатушке в последнее время он жил крайне стесненно. Теперь же и стены просторной передней были увешаны портретами, этюдами, эскизами. Много тут было жанровых и пейзажных работ, сами названия которых словно бы подчеркивали их простоту: «Въезд в деревню», «Избушку рубят», «Дети», «С гармонью», «С пряхой», «Мужик на санях», «Тарантас с лошадью», «Сгонщики», «Зимница», «Два стога», «Два зарода», «Баня», «Житница», «Амбарушка», «Зимний пейзаж с гумном», «Овин», «Девочка на санках», «Пастушок», «Грибовик»… Среди таких непритязательных этюдных работ было немало и более сложных многофигурных композиций: «К свету», «Кордон», «Сватовство», «На беседке», «На маленькой беседке», «Боян», «Гости»… Правда, все они пока что были выполнены эскизно, но сколько к каждой из них он успел написать акварелью и маслом портретов и фигур, сколько к одному только «Кордону» написал он всевозможных диковинных крестьянских «дворцов» и построек!..