Как-то остался Адась дома один: старик Щелкун с самого рассвета на панском ноле траву косил. Глядь — паи со своими гостями скачет. Весело ему, а Адась так и похолодел: видит — панские кони их, Щелкунов, клин топчут!

Говорят: лучше с медведем обниматься, чем с паном повстречаться. Да ведь если рожь погибнет, что тогда? И семья с голоду умрет, и подати заплатить нечем будет…

Выбежал Адась из хаты, просит пана:

«Паночек, миленький, сверните в сторонку, бога ради! Это ведь наша полоска!»

«Прочь, быдло! — кричит пан. — Прочь, растопчу!»

И прямо на мальчонку коня направляет.

Увидел Адась над собою вспененную конскую морду, страшно ему стало. Бежать бросился. Да где там!

«Догнать и объяснить, что такое пан, а что холоп!» — пан Пвук своим гайдукам приказывает.

Как ни беги, а гайдуцкая плеть догонит.

Только вечером нашел старый Якуб своего сына. В борозде. До беспамятства избитого, окровавленного. Пока до дому нес, Адась умер у него на руках.

Встал старик на колени перед иконой и, горько рыдая, воскликнул:

«Боже праведный, неужто не выйдут боком волку овечьи слезы?..»

А панский тивун слова эти и услышал: под окном стоял, кто знает, откуда взялся, может, и нарочно пришел. Неспроста ведь про него говорили: волчий рот и лисий хвост.

Было плохо, а стало еще хуже. Пришла беда — отворяй ворота. Наутро схватили и самого старика, отвели на конюшню и выпороли. Много ли старику надо? Не прошло и двух недель, как он отдал богу душу. Умерла вскорости и его жена: какая женщина выдержит столько горя?

Прослышал обо всем этом Савка. Сбежал из города неведомо куда. Поискали, поискали да и забыли про него.

Забыл пан и о своих людях, которых послал учиться: не до того стало заболел, занедужил. И никто вылечить его не мог ни лекари чужеземные, ни шептуны чернокнижники. Как схватит его — охает, стонет, кряхтит, кричит.

Гайдуки по селам ездят, высматривают кто радуется. Беда тому, на чьем лице улыбку заметят.

Но вот однажды появился в панском дворце человек какой-то. Лекарем назвался, просит, чтобы пустили его к пану.

Пан велел впустить.

Входит лекарь в его комнату. Пан на него смотрит, говорит:

«Многие меня лечили не помогло».

«От смерти, пан, лекаря нет. От нее не вылечишься, не откупишься. Но хворь твою я уж выгоню — не сомневайся».

«Лечи. Но помни: не сдержишь слова — каменья на тебе возить прикажу».

«Ладно, пан, согласен. Но ты уж делай все, что я скажу».

«Ладно».

«Ну вот, сейчас в дорогу собирайся, в лес поедем».

Пан карету подать повелел, лекаря рядом посадил, гайдуков кликнул.

Едут. Стража сзади верхом, бубенцы на уздечках малиновым звоном звенят.

К лесу приблизились, лекарь и говорит:

«Пану возле вон этой высокой сосны раздеться придется. Самому».

«Зачем же самому?»

«Люди на опушке подождут. Не пристало им, холопам, смотреть, как панская хворь наружу выходить станет. Да прикажи им, чтобы врачевать не мешали и сюда не лезли — что бы ни услышали».

Приказал паи гайдукам на опушке остаться и, что бы ни было, не вмешиваться.

Лекарь вожжи взял, карета панская дальше поехала, в лес.

У высокой сосны остановились. Разделся пан, а лекарь приказывает — сосну ту обнять и повторять: «Жив я буду — не помру, жив я буду — не помру…» А сам Пвука к дереву привязывает. Потом здоровенную дубину в руки — и давай по панской спине молотить.

«Ой-е-ей! Ой-е-ей! — застонал пан Пвук. — Ты что делаешь? Обещал хворь из меня выгнать, а лупишь так, что душа может выскочить».

«О душе, пан, не было уговору! — рассмеялся лекарь. — Как вылетит она из тебя, так и хвори конец. Помнишь слова: «Выйдут волку боком овечьи слезы»? Ну так вот: сдирал волк шкуру с овечек, а теперь и самому со шкурой расстаться пора».

Тут только понял пан Пвук, что не лекарь к нему пожаловал, а старший сын Щелкуна, Савка, и что не исцеление ему принес, а смерть. Дико заревел он, на помощь стал звать.

Гайдуки все слышали, но приказа панского ослушаться не смели и с места не тронулись.

Так и забил Савка пана Пвука до смерти.

Потом скрылся в лесу, и некоторое время не было о нем ни слуху ни духу. А когда объявился, узнали все: подобрал он парней молодых и здоровых, себе под стать, с ними вместе стал над злыми панами и над их подлыми прислужниками суд-расправу творить.

Долго гуляли они, добры молодцы, по нашей округе. До того самого времени, пока против них целое войско с пушками не вышло. Тогда только простился смелый Савка с родною земелькою и подался на Днепр, к запорожским казакам.

Много воды с тех пор утекло, а люди ничего не забыли, все помнят. И лес тот Савкиным до сих пор зовут…

Умолк дядя Петрусь. Не сразу заговорил и Федос. А потом сказал:

— Я сказку читал, там тоже что-то вроде этого.

Дядя Петрусь не ответил.

Город маленьких тружеников

Федос и дядя Петрусь снова на велосипеде.

Некоторое время казалось Федосу, что вот-вот выйдет из-за деревьев могучий и храбрый Савка. Но поворотов было много, а Савка все не выходил.

В какой-то момент бросился в глаза огромный, в рост человека, муравейник.

— Вот это да! — удивился Федос. — Не остановимся? Я его разворошу. Ух, потеха!

— Остановиться стоит, — сказал дядя Петрусь, — а ворошить не спеши.

— Вы не бойтесь! Я разок только палкой — и ходу. Муравьишки не догонят — мы ведь на велосипеде.

— Вот ты какой! — угрюмо усмехнулся дядя Петрусь.

Спешились. Федос приблизился к муравейнику.

— Дядя Петрусь, а кто муравейники строит?

— Сами муравьи. По малости, по травинке таскают.

— Куча мусора.

— Нет, это, брат, тебе никакой не мусор.

— А что же?

— Это город муравьиный, вот что! С улицами, квартирами, кладовыми.

— Город? А зимой что они делают?

— Зимой они в глубокие ходы забираются, друг за дружку держатся, и получается целый клубок. Так вот тепла-то и ждут. И только разведчиков своих посылают время от времени наружу.

— А если дождь идет — им не сыро, их не заливает? Муравейник — не зонтик. Гниет небось от снега и дождя.

— Нисколько! Пройдет дождь — муравьи крышу дома-города своего снимут, другой заменят. А старую высушат. В муравейнике температура и влажность — так же, как в кабине космического корабля, — постоянные.

— И весной? Не верится что-то.

— Что весной?

— За зиму ведь муравейник так замерзает, что весной не сразу нагревается.

— Ах вот ты о чем! Так ведь не ждут они, пока солнце согреет их муравейник, — сами дом свой обогревают.

— Печи топят? — усмехнулся Федос. — Или, может быть, паровое у них отопление?

— Ты не смейся. Почти что так. Только тепло они сами на себе носят. Выползает муравей на поверхность муравейника, отогреется под солнышком — и скорее обратно, в середину дома. Отдаст там свое тепло и снова спешит греться. И так — туда-сюда, туда-сюда — всё они бегают, каждый тепло на себе в дом приносит. Смотришь, и согрели, и высушили муравейник. А летом на время дождя входы в муравейник замуровывают.

— Так ведь дождь сквозь их крышу пробьется!

— Не очень. Они, брат, когда строят, все склеивают своей слюной.

— И комнаты в муравейнике есть?

— Таких, как у людей, нет. Каждый муравей по-своему строит свое жилье. Но есть и комнатки, где стены шелковой паутиной затканы. Особенно тепло и сухо там, где муравьиные яички, личинки лежат.

— А дом муравьиный — сверху или в середине муравейника?

— Дом — под землей.

— Как же они землю копают?

— Выгрызают. Иначе ходов не сделать. Муравьям ведь их очень много нужно. Да и землю они так разрыхляют, и становится она как губка, и губка эта тепло в муравейнике удерживает.

— Попалось бы им место такое, как тропинка, утоптанное, ничего бы не построили.

— Если муравьям попадается твердый грунт, затвердевшая земля, — спокойно возразил дядя Петрусь, — ползут они к воде и носят ее в своих зобах на место строительства столько, сколько нужно, чтобы размочить, размягчить почву.