Иван Никифорович, черный, с неделю не бритый человек, оторвался от бумаг и, увидев Илью, неприятно поморщился.

— Опять ты с этим…

— Ну как же, надо ведь, — несмело повторил старик.

— Знаю, надо, — вздохнул председатель. — Только возиться некогда с вами, не до этого теперь, сев ведь идет, а тут — баловство!

— Какое же баловство, Иван Никифорович? И в районе все время говорят, чтобы перевезти, значит. Да и посеяли, почитай, все, Картошка только…

— Так и ее надо сажать!

— Знаю, надо, — согласился дед Илья и, переступив с ноги на ногу, добавил: — Только потом прополка пойдет, там сенокос, до зимы опять и дотянем, А сейчас бы самое время, как раз к взятку!

— Знаем мы ваши взятки, сыты! — зло усмехнулся председатель, — Лошадей только намучаете, а польза от вас известная, не первый год.

— Так откуда я вам меду возьму? Сами ведь изволите знать: село оно село и есть.

— Ну ладно, вези! — вдруг махнул рукой председатель, не столько от убеждения, что на новом месте пасека будет давать доход, сколько для того, чтобы отвязаться от назойливого деда и от районных работников, которые тоже не первый год требовали перевезти пасеку в лес. — Вези! — повторил он и пригрозил: — Только смотрите у меня, чтоб мед был, хватит валять дурака!

Пасеку колхоз «Рассвет» основал только после войны, да и то по своей доброй воле, а по настоянию района. Раньше в селе не держал пчел, Потому, вероятно, и отношение здесь было неважное.

— Баловство одно! — хмурились колхозники. — Да и больно кусачие, чисто дьяволы. Беды с ними наживешь…

Пасеку поставили в селе около конюшен. Разместили ее здесь, чтобы не держать лишнего сторожа. А о том, удобно ли пчелам, будет ли от них толк, никто не задумывался. Район завести новую отрасль — завели, а там хоть трава не расти!

Со всей серьезностью к новому делу изо всего села относились только двое: приставленный к пчелам дед Илья и его помощник Арефьев, молодой парень, года два как начавший жить семьей.

Дед Илья целое лето практиковался в соседнем колхозе, где купили пчел, постиг там всю пчелиную премудрость, а на другое, ничего не утаив, передал ее Степке, назначенному в помощники.

Пчеловоды полюбили новое дело. Работали они на совесть, толку от их работы почти не было. Пасека стояла километрах в десяти от основного медоноса — леса, а вокруг села взяток скуден, и пчелы еле-еле запасали меда только для себя. А так единственным мерилом пчеловода является мед, а его ни один од не было, то естественно, что и работу деда Ильи и Степки никто селе и в грош не ставил. Колхозники открыто называли их лодырями и трутнями, кому как вздумается.

— Дай-ка бог терпенья, — молил в таких случаях дед Илья — переедем в лес, будет у нас медок, тогда не посмеют, глупые, обижать нас. А пока терпи, Степа! — успокаивал он помощника и самого себя.

Раза два или три правление колхоза пробовало отстранять пчеловодов от работы за низкие урожаи, только никто больше месяца не мог удержаться на пасеке. Наймет колхоз со стороны пчеловода, поработает он немного — того на пасеке нет, другого, а до зарезу нужно. Пойдет в правление — тоже отказ, или пообещают, да не выполнят. Собственно, правление колхоза для пасеки со дня ее организации ломаного гвоздя не купило и не собиралось купить, плюнет тогда новый пчеловод и уйдет восвояси — кого хотите, того и ставьте. А на другой день председатель снова вызывает Илью и Степку, Так и так, мол, выручайте! Дед Илья со Степой не обижались, тут же из правления прямо отправлялись на пажу, и опять все шло своим чередом.

Пчеловоды только и жили надеждами перебраться в лес. Но проходил за годом, а пасека так и стояла посредине села около конюшен. Правление ссылалось на недостачу средств, хотя деньги в колхозе и были. Председателю с непривычки было странно строить где-то в лесу омшаник для пчел, домик пчеловодам, обносить пасеку изгородью, а толк от пчел, может, будет такой же, как и здесь. Навещавший пасеку районный агроном-пчеловод тоже большой силы над председателем не имел, и все его письменные и устные указания так остались невыполненными. А причиной всему было только то, что пасека кроме деда Ильи и Степки во всем селе решительно никому не была нужна. Если бы кто-нибудь ради шутки прибежал в правление и взволнованно доложил Ивану Никифоровичу, что пчелы со всей пасеки собрались в огромную черную тучу и, проклиная нерадивых хозяев, полетели в другой колхоз, то и это ни капельки не встревожило бы председателя. Разве на минутку он задумался бы, как удобнее списать их.

Накопившиеся обиды пчеловоды изливали раз в месяц, когда приходила деду пенсия за погибших сыновей. Он утаивал от старухи четвертную, приносил на пасеку миску соленых огурцов, краюху хлеба, луку, а Степку посылал в магазин. Пили пчеловоды в шалаше из оклеенной воском чайной чашки, аппетитно закусывали, ругали колхозное начальство и, помянув недобрым словом всех, вплоть до завхоза Митрича, начинали мечтать, как хорошо было бы переехать в лес.

— Лес ведь, Степка, это — лес! — восторженно восклицал дед Илья. — Это понимать надо! Ить там как в раю! И дух-то не тот, что тут. Пчелам там жизнь — помирать не надо! Цветов разных — гибель, зелень. Одним словом, рай земной. Семикеевская пасека вон лет тридцать в Кайбицком лесу стоит. Обливаются ведь каждый год медом. И на базаре постоянно торгуют, и колхозникам понемножку дают, а мы?

Из колхозного правления дед Илья вышел неузнаваемым. Он шел, улыбаясь, и так был увлечен своими мыслями, что не замечал встречных.

— Степка! — еще издали закричал дед Илья, подходя к пасеке. — Едем! В лес едем! Сам Иван Никифорович распорядился!

— Неужель? — Степан, не скрывая радости, высоко подкинул свой потрепанный картуз.

А через час, прихватив провизию, пчеловоды шагали по проселочной уже хорошо просохшей дороге к синевшей в мареве полоске Кулангинского леса.

— Надо на Девичью поляну пробиваться! — с жаром советовал Степка. — Там место для пчел — самое подходящее.

— Глубоко в лес забиваться негоже, — не соглашался дед Илья, — мы на опушке место найдем, чтобы и вода рядом была. Так лучше, Скорее всего, у Кулангинского ручья встанем. Тут пчеле простор. И поле и лес! Весь мед наш будет! Вот пусть тогда Ива Никифорович назовет нас лодырями Нет! Тогда нас никто не посмеет так-то назвать!

Солнце стояло высоко и изрядно припекало. Дорога вилась меж яровых полей, то взбираясь на взгорки, то опускаясь в лощины. Почти везде из маслянистой черной земли ровной зеленой щеткой брызнули всходы пшеницы. В безоблачном и по-весеннему бездонном небе, словно подвешенные колокольчики, беспрерывно звенели жаворонки. Они то опускались и пели у самой земли, та вдруг начинали подниматься, пока совершенно не исчезали из глаз, и из вышины неслась только песня, бесконечная, однообразная и в то же время не скучная, радостная, веселящая душу. «Ти-рили-тю, тирили-тю, тирили-тю…» Казалось, что кто-то на длинной, длинной нитке опускает и поднимает с проходящего облачка серебряные колокольчики.

Дорога шла на взгорок, с которого открылся вид на всю округу, верст на десять окрест. Справа, внизу, километрах в трех, тянулась железная дорога, «Волгоградская ветка», как называли ее колхозники, За «веткой», у сиреневых гор, серебряной лентой извивалась река Свияга, а впереди, там, где у самого горизонта дрожала испарина, синел Кулангинский лес. И весь простор наполнен был солнцем, бездонной голубизной неба, зеленевшими всходами пшеницы, пением жаворонков. Время от времени подпевали птицам паровозные гудки, хорошо доносившиеся сюда с разъезда Куланга.

— Благодать! — вздохнул дед Илья, вытирая со лба пот, — Отдохнем, Степан, малость. Задохся я по изволоку-то.

В лес пришли перед обедом. В распустившейся зелени на разные голоса распевали птицы. Под ногами синели кустики медуницы, все осыпанные красновато-фиолетовыми и синими цветами. Кое-где в сырых лощинах еще цвели бледно-голубые букеты сон-гравы, крупные, как тюльпаны, а на солнечных полянах жаром горели соцветия горицвета и золотистой купальницы, Среди молодой зелени берез, кленов и лип застенчиво выглядывали дикие яблони, густо облепленные бледно-розовыми цветами, Всюду гудели шмели, пели птицы.