— Петербург развращён ловцами удачи, — настаивал офицер. Он был пиан или искусно притворялся. — Да, конечно, их немало среди иноземцев. Но русские сделались гораздо хуже них, потому что низкопоклонствуют!
— Вы говорите сущий вздор, — остановил я офицера.
Он тотчас взбеленился.
— Люди любят слушать о пороках и порочных! Но едва приметят, что им точно так же адресуются рассказы, они восстают с ненавистью!
— И мне так кажется, — весело кивнула графиня и попыталась перевести разговор в инакое русло. — Скажите, долго ли продлится бал?
— Во французском доме и обычаи имеют французские, а не прусские, — дерзко отвечал офицер. — Если начинаем в одиннадцать вечера, завершаем не прежде шести утра.
Музыканты заиграли вступление к контрдансу. При первых тактах офицер покачнулся и сказал:
— Позвольте протанцевать с последней из русских женщин, в коей неоспорим подлинный шарм!
Он протянул руки, но я решительно отстранил их:
— Вы пианы, сударь, и не вполне владеете собой! Я не могу позволить вам компрометировать её сиятельство!
— Да кто вы таков, чёрт возьми?! — вскричал офицер, привлекая к нам внимание.
Я схватил наглеца за плечо и сжал с такою силой, что лицо его исказила болезненная гримаса.
— Немедленно уходите, не то я лишу вас приятной возможности ускользнуть в более тёплые страны!
Пробормотав ругательство, он пошёл прочь, задевая танцующих.
— Благодарю вас, мои друг, — промолвила графиня Воронцова. — Едва не получился скандал, который был бы мне крайне неприятен.
Я низко поклонился ей и тотчас увидел подошедшего к нам полицейского генерала Корфа.
— Ах, ваше сиятельство, Елисавета Романовна, — свойски воскликнул он. — А я с ног сбился, разыскивая вас! Знаете ли вы, что в понедельник десятого дня в Аукционной камере выставят для распродажи алмазные и галантерейные вещи бывшего канцлера Бестужева-Рюмина? Господин Штрикер, аукционист, рекомендовал мне за невеликую цену кое-какие забавности, и я, очарованный, велел отослать их вам для просмотра!..
Я был уже излишним и поскорее ретировался.
Назавтра до четырёх часов пополудни я оставался при Государе — то галанил перед залой, где он принимал вельмож, то стоял позади кресла его. Государь, как обычно, много курил, много говорил, много пил англицкого пива, и кто-то из окружения изволил в шутку заметить, что Россию не поссорят с Англией никакие распри, потому что иначе где же брать пиво?
— Ай же ай! вскричал государь, — а ведь верно сказано! Как тут заспоришь с англичанами?
— Ваше величество, — вмешался присутствовавший при сём князь Матвеев, — давайте у себя в Петербурге варить пиво по англицким рецептам. Ей-богу, встанет гораздо дешевле, и уже твёрже будет наше мнение в спорах с Англией.
— Пустое! — пренебрежительно махнул рукою Гудович, адъютант царя и новоиспечённый тайный советник. — В России не привыкли к произведению вещей деликатных и тонких, а пиво — верх искусства. У нас, если станут варить кашу, из котла вытащат непременно дёготь… На днях, ваше величество, велел я своему новому повару Петрушке подать чаю с лимоном. Насыпал он в самовар чаю и туда же дюжину лимонов. Варил-варил, а потом докладывает: «Не попробуете ли, ваше превосходительство? Чай вроде готов, а вот лимоны готовы ли, по вкусу не пойму!»
Государь хохотал, дрыгая ногами, — умел смешить Гудович, ловкий прохвост то ли из немцев, то ли из венгров, то ли из поляков, неведомо как прилепившийся к государю. Путались люди, о том дознаваясь, даже подлинное имя его по-разному называли: то Альбрехт Вильгельм, то Абрахам Вильям; тогда как известен он был повсюду за Андрея Васильевича.
Гудович был, несомненно, крупным масонским князем. Недаром государь посылал его курьером к королю Фридриху с известием о своём вступлении на престол и о желании вечного с Пруссией мира. Рассказывали, что принимаем был Гудович великим мастером Ордена власно как высочайший государственный муж…
Вечером следующего дня, едва явился сменный офицер, генерал Гудович подозвал меня к себе.
— Просили похлопотать о вашей встрече с арестантом капитаном Изотовым. Вот пропуск. Сопроводит вас в камеру полицейский офицер, а других провожатых не нужно. Спрашивать дозволено всё что вздумается. И более о том молчок!
Взяв пропуск, я отправился в Петропавловскую крепость. Мрачные её и неприступные стены навевали на меня тоскливое волнение. «Не так ли и мы живём, обнесённые со всех сторон неприступной стеною своей слабости и беззащитности перед злодеями в мире сём?» — подумалось мне.
Поскольку в Петропавловской крепости я давно не бывал, то зело поразился тамошним строгостям: сопровождавшие в разговор со мною не вступали и не показали мне воочию ни самый равелин, ни примерное место каземата, в коем содержался оклеветанный приятель мой, а повели молча, отобрав пропуск, по подземному ходу от комендантского дома…
Открывшаяся взору камера оказалась столь узкой, что в ней едва можно было протесниться боком. Холод и сырость источал камень, и мрачность всей обстановки такова, что и самый несгибаемый человек в продолжение немногих дней, пожалуй, совершенно бы отчаялся и пришёл в расстройство ума.
Нечем было дышать, и хотя караульный офицер, сопровождавший меня, нёс фонарь, я далеко не сразу разглядел бедного Андрея Порфирьевича.
Да и по правде сказать, что от него, прежнего, осталось? Он преобразился в дряхлого старика. Поседевшие волосы торчали паклею, выросла борода, и в глазах появился звериный блеск, то ли от мрака обиталища, то ли от безысходности, то ли от прикосновения к неведомой мне ещё правде.
— Любезный Андрей Порфирьевич, — воззвал я, памятуя что мои слова слушает и запоминает подосланный от Ордена человек, может, сей тупой пианица-офицер, может кто иной, спрятавшийся в извивах каменной пещеры. — Признаёте ли вы меня?
Капитан Изотов, облачённый в тюремные дерюги смотрел, не узнавая.
— Вы, — выдохнул он наконец так, словно и речь была ему уже чуждой, — ужели вы с ними заодно с погубителями моими?
— Бог не оставит вас, Андрей Порфирьевич, — солгал я. — Всё образуется, всё расследуется толком, и государь вас освободит! Я верю, что вашей вины ни в чём нет!
— Коршун ловит, коршун и съедает. Из мук наших вырастает наша вина, — ответствовал почти шёпотом господин Изотов и боком удалился в глубину камеры.
И закрались в душу подозрения: масоны разведали о моих связях с князем Матвеевым и теперь хотят, чтобы я сокрушил его известием о жалком и безысходном положении любимого племенника и единственного наследника. О том, чтобы спасти Изотова, нельзя было и помыслить, и горько сделалось, что человек бросает в беде человека, поддаваясь несправедливости, что витает над всеми.
— Помилуйте, господин Изотов, что вы сами считаете о заточении своём? — невольно вырвалось у меня.
Он долго не отвечал, и я стоял, оглушённый гробовой тишиною склепа, самой губительной тишиною, каковая бывает в свете.
— Скоро, наверное, я помру, — донёсся голос. — Но вы как люди, про то князю, дяде моему, не сказывайте… Я помру, но как люди подлинно ли останутся живы?..
Когда уже закрыли железную дверь на ключ и наложили засов, я спросил у караульного офицера:
— Ответьте, батюшка, пытают ли несчастного узника?
— Как не пытать, — ответил он, — на то и бывают узники.
Я вышел на свет и воздух за вороты крепости, бессильный позабыть страшное подземелье, сокрывшее великие несправедливости и несказанные муки.
На другой день будто случайно я заглянул в книжную лавку подьячего Осипова и купил там 5-копеечный портрет генерал-фельдмаршала графа Салтыкова. Рассчитываясь с хозяином, шепнул ему, что у меня превеликая нужда до князя Василья.
— И, батенька, — услыхал я тревожный ответ, — тут уже никак неможно увидеть его. День и ночь торчат дозорщики. Приходите лучше покупателем в дом госпожи капитанши Наумовой, что на Московской стороне близ прихода церкви Владимирские Богородицы возле Семёновских светлиц. Князь будет ожидать вас от четырёх до пяти пополудни. И ему есть к вам дело.