Александр Кравченко был трудолюбив и немногословен. И то и другое качество секретарь ценил в своем шофере. Всеволод Романович внутренне чувствовал, что Кравченко привязан к нему, и тоже ценил это.

В ресторане для себя и для Саши Спишевский заказал балык, борщ и котлеты по-киевски.

— Гулять так гулять, Саша. Если бы тебе можно было выпить, мы бы выпили. Но ты за рулем, а у меня другая инспекция — врачи! Ох уж эти врачи! Чего только они не наговорят, попади только им в руки. Ты бывал когда-нибудь у врачей, Саша?

— Ни…

— И у тебя никогда ничего не болело?

— Зуб болел.

— И ты не пошел к врачу?

— Ни.

— И что же, так и терпел, пока он сам не выпал?

— Сурову нитку — и геть!

— Вырвал суровой ниткой? Ну молодец! — Спишевский невольно улыбнулся. — Ну молодец! — еще раз повторил он. — Но неужели у тебя никогда не болело горло или сердце? — не переставал удивляться Всеволод Романович.

— А де воно, сэрдцэ? — простодушно спросил Кравченко.

— Если бы болело, то знал бы где, — сказал Спишевский.

Настроение у Всеволода Романовича было не ахти каким. Второго секретаря ему навязали, и не в силах Спишевского было что-либо изменить: звезда Шатлыгина снова поднялась высоко.

«А ловко я его с… папиросами…»

Как-то Спишевский обратил внимание на то, что у Путивцева всегда в кармане красивая коробка папирос.

— Вы что, коллекционируете их?

Не желая вдаваться в объяснения, Путивцев ответил:

— Что-то в этом роде.

«Мальчишество какое-то! — подумал Спишевский. — А ведь он пятого года. Значит, ему уже тридцать…».

После сытного обеда настроение стало несколько иным.

В дороге теплый встречный ветерок приятно обвевал лицо. «В конце концов, что произошло? — уже почти благодушно рассуждал Всеволод Романович. — Пусть Путивцев будет вторым секретарем. По крайней мере, я его знаю. А то пришлют кого-нибудь со стороны…»

Путивцев энергичен. Этого у него не отнимешь. Знает промышленность, людей на заводах. Значит, он, Спишевский, может быть спокоен за этот ответственный участок работы…

«За что только Шатлыгин невзлюбил меня? — Ход мыслей неожиданно принял другое направление: — Романов? Да! С Романовым я недодумал… А как бы ты поступил сейчас? — вдруг спросил он себя. — Ситуация была весьма, весьма критическая. Ананьин, тот знал, что ему надо! А я? «Ушел в кусты», — сказал бы Шатлыгин. В молодости я тоже был другим. Собирался бросить бомбу в царя. Ночами не спал, обдумывал план покушения. А ведь за это грозила верная смерть». Он любил тогда Надю. Она была эсеркой. И он был эсером. «Если ты не бросишь, я сама брошу», — сказала она ему однажды. И он ответил ей: «Что ж, я готов умереть!» Он хотел умереть красиво. Со словами, которые войдут в историю. «Ваше величество! Вы — тиран, истязающий свой народ! Час расплаты пришел!» Или: «Я пришел выполнить волю своего народа!» Много было всяких вариантов, но умирать, как выяснилось, не пришлось — выбор в конце концов пал не на него.

А если бы это случилось? Его самого давно бы не было на свете… Остались бы две строчки в учебнике истории. Да и остались ли бы? Сколько подобных слов было произнесено, сколько людей за это пошло на виселицу… А скольких знают? Одного-двух… Ну, отличники, может, знают десяток…

Мысль об отличниках отвлекла его, настроила на лирический лад. Он сам когда-то окончил гимназию с золотой медалью. Потом был Донской политехнический институт и… «игра в бомбы», как он теперь называл.

Да, если бы это тогда случилось, он бы давно уже сгнил в могиле. И не прожил бы еще такой долгой жизни, как теперь. Никогда не узнал бы, что есть на свете Лида…

Лида была его второй женой. Первая, Надя, делившая с ним годы ссылки, умерла в двадцать первом, голодном году. Жениться второй раз Всеволод Романович не спешил. Будто какое-то внутреннее чувство подсказывало ему: не торопись, тебя еще ждет счастье. Да, Лида — его счастье. Женитьба на ней была подобна притоку свежей крови. Эта свежая кровь дала ему новые силы для жизни и для борьбы. Да, для борьбы. В том числе и за себя. «Но если я не за себя, то кто же за меня?»

«Когда я был молод, я готов был пожертвовать своей жизнью. Я был юн и неопытен. Теперь я уже немолод, и в запасе у меня не так много лет… Я не делаю людям зла. По крайней мере, стараюсь не делать… Конечно, бывают обстоятельства, которые выше нас… И противиться им бесполезно».

ГЛАВА ВТОРАЯ

Весна тысяча девятьсот тридцать шестого года была ранней. Снег дружно стаял еще в марте. В апреле установилась ясная, солнечная погода. Теплые дожди щедро полили уже затвердевшую в жаркие дни землю. Буйно зазеленела развесистая шелковица во дворе у Тихона Ивановича, выбросили густой нежно-розовый цвет молоденькие жерделы. Потом наступила пора цветения вишен. Тихо стояли они в своих белоснежных нарядах в предутренний час.

В это время как раз и просыпался Тихон Иванович по старой привычке. Два года уже он не занимался промыслом — Серый околел, а покупать новую лошадь было ни к чему: и годы не те, и время не то. Старики Константиновы жили на деньги, которые присылали им дети. Ксеня помогала им и продуктами. В доме у нее был достаток. Жили они теперь не на «Заводской даче», а в городе, на главной улице — Ленинской. Братья Михаила — Максим и Алексей — построили себе дома в Стахановском городке и отделились. Мать Михаила — Анастасия Сидоровна — попеременно жила у сыновей: то у одного поживет, то у другого, то у третьего.

Утром Тихон Иванович обходил свои «владения». Потом подметал двор, копался в огороде: вырывал сорную траву, подпушивал землю под помидорной рассадой.

Работа эта испокон веков считалась не мужской, а женской, но что сделаешь, если Ивга в последнее время хворает. Исхудала вся, как тень стала, а что болит — не допытаешься. Ксеня к ней тоже постоянно с расспросами приставала:

— Ну что у вас болит, мама?.. Давайте врачу вас покажу. В нашей поликлинике очень хорошие врачи.

— Ой, доченька! Николы я у тих дохтуров не була, тай ни пиду.

— Но почему, мам?

— Ну шо я им скажу? Ничего у мэнэ не болить. Це вже старость… Пиду, доченька, я полежу лучше.

Целый день может пролежать. А ведь раньше какой неугомонной была: с рассвета дотемна не приседала. Да и немудрено: ну-ка накорми такую ораву — тринадцать детей да муж… Обстирай. Огород держи… Куда там присесть — в гору глянуть некогда было. А теперь вот покой. Лежи себе. Дом они строили на всех, а теперь хоть в прятки с дедом играй — остались вдвоем. Дочери все разлетелись, живут семьями. Пишут мало, редко… Да и то… кроме Ксени, все не шибко грамотные. Писать для них — мука. Евгения Федоровна, случалось, возьмет карандаш, а он из рук валится: нету сил — и все. И в сон клонит.

Дед сначала ворчал: не любил бабской работы. Но что делать? Смирился.

Покопается в огороде, съест, что бабка с трудом ему приготовит, — и за Библию. Кажись, наизусть он ее знает, а все читает. Читает вслух. Так ему легче. Да и ей веселей — хоть человеческий голос слышит. Дед-то так неразговорчивый… Скорей бы уже Катерина из Луганска приезжала. Что-то там не ладится у ее Порфирия, у мужа, на кожзаводе. Уходить он хочет. Тогда они всем семейством переедут сюда. И мать отписала им: приезжайте, места в доме всем хватит и нас, стариков, досмотрите…

Тихон Иванович управится по хозяйству и слоняется из угла в угол. Тоскливо без настоящего дела, от сознания своей старческой немощи, тоскливо без шума, которым всегда был полон дом.

Приедет, бывало, он с работы. Серого в конюшню поставит, покормит — и во двор, потому как за ребятней нужен был глаз да глаз. Шелковицу не жаль — пусть объедаются, все равно от нее проку мало, разве что киселя сварит Ивга. Так им шелковицы мало. Митька, Нюрин, шкода был, всегда зеленые жерделы пообдирает, наестся, а потом живот болит. Тихон Иванович усмехнулся, усы его дрогнули: до чего ж Митька худущий был. Когда живот втянет — будто там и кишок у него нет, ничего нет. Прямо форменный шкелет, пацаны так и дразнили его — шкелет! А теперь Митька десятый класс кончает, собирается поступать в институт. Валя, сестрица его, та тихая была. Целый день в куклы играет, а то мух хоронит — жалостливая. Коля, Марфин, тот тоже ничего. Не без баловства, но ничего. Учится хорошо. Если деду непонятно что в газетах — всегда растолкует. В последние годы Тихон Иванович пристрастился к газетам. Много интересного там пишется. И где, в какой стране, что случилось. И где война. И что у нас. Как-то сказал он Ивге: