— Далеко ль идешь? — спросил Константинов.

— Отсюда не видать. Ты бы вывел меня, отец, на ростовский шлях, а я за тебя бога буду молить…

Упоминание бога совсем размягчило Тихона Ивановича. Не расспрашивая больше ни о чем, вывел он незнакомца на шлях и простился с ним.

Через несколько дней безвластие кончилось. В село вошли белые. Кто-то донес на Константинова, что тот якобы прятал у себя красного, и забрали его в город, в трибунал.

Тихона Ивановича привели тогда в большую комнату, где у стены стоял длинный стол, а за столом — господа офицеры. Один, видно, главный, войсковой старшина, подал голос:

— Ну что, быдло, краснопузых спасал?

— Не ведаю, господин, о чем вы балакаете…

— Не ведаешь? — повысил тон председатель трибунала. — Человек у тебя в доме прятался? Ты его вывел на шлях, вместо того чтоб сдать законным властям, о чем в постановлении прописано было?

— Верно, человек в доме был, просил вывести на шлях. Странником назвался. Человек верующий, бога вспомнил, а кто он, чи белый, чи красный, того я не ведаю.

— Странником, значит, назвался, — усмехнулся войсковой старшина, — бога вспоминал… — Председатель трибунала обвел взглядом присутствующих. — Я думаю, все ясно, господа… — многозначительно сказал он.

И тут поднялся один есаул. Четыре Георгиевских креста на груди.

— Господа, минутку внимания!.. — И обратился к Тихону Ивановичу: — Вы не узнаете меня? А ведь это был я!.. Это вы меня выручили…

Услышав это, Тихон Иванович заплакал. Спасен!.. Слава тебе, господи!.. Пот выступил на висках. А есаул продолжал:

— Господа, этот человек спас мне жизнь. Не судить его надо, а представить к награде за спасение офицера…

«Неужто за того биляка?» — снова подумал Константинов.

Ксеня дома как могла утешала мать. Утомленная за день работой, одурманенная валерьянкой, Евгения Федоровна наконец заснула. Михаил еще не пришел с работы. «За что они взяли отца?!» История с белым офицером Ксене была хорошо известна, но ведь прошло столько лет…

Заплакал Вовка. Она взяла его к себе на кровать. Мальчик прижался к матери, затих. Во сне сладко почмокал губами. А Ксеня спать не могла. В памяти перебирала все, что могло иметь отношение к аресту отца.

Был он человек необщественный, ни в каких партиях никогда не состоял. С Советской властью был в ладах. Иногда только, в домашнем кругу, корил партийцев за то, что бога не признают.

Теперь, когда отца забрали, думалось о нем только хорошее. Строгий он был, но сердце имел доброе, и доброта эта больше всего пролилась на самую младшую, Ксеню. Из всех детей Тихон Иванович никого не выделял. Если гостинцы какие — всем поровну, а вот Ксене иногда привозил то апельсин, огромный, как детская головка, который ему дал итальянец в порту за то, что он помог ему отнести ящик на шаланду, то грецких орехов, то сладкой тянучки. Однажды купил он ей новые ботинки. Вот это была радость. На всю детвору в доме была только пара ботинок. Каждой хотелось на улице со сверстницами побегать, и была потому установлена очередь: одна гуляет на улице, а остальные — Катя, Марфа, Нюра, Ксеня — смотрят на ходики — настенные часы с кукушкой. Как только время выходит, стучат в окно:

— Фенька, а ну домой!..

А та будто не слышит.

И тогда все вчетвером к Евгении Федоровне:

— Мам, ну скажите Феньке!..

У Евгении Федоровны по дому всегда было работы столько, что не переделаешь. Она злилась, когда ее отрывали от дела по пустякам.

— Та грец бы вас узял, у меня тисто подходэ… — Но выходила на крыльцо и кричала: — Фенька! А ну геть домой!..

А Фенька была упрямой, с первого раза никогда не послушается:

— Не пиду! Не пиду! Брешут они все, час мой не вышел…

— От я батьки скажу, он тебя чересседелицей…

Отец за упрямство ее бил частенько, но и тогда она нередко упорствовала. Нет как другие: прощения попросят или крик поднимут, хоть уши затыкай. А она стоит и твердит:

— Быйтэ! Быйтэ!..

Тут уже отец совсем свирепел:

— Ах ты ж, сатанюка!..

Феньку с боем загоняли домой, и тогда шла на улицу очередная…

Сняв в аренду у Закревского сад, Тихон Иванович взял Ксеню с собой на лето. Это была жизнь! Ешь хоть целый день разные фрукты: мясистые, сочные груши — «гливу» и «бергамот», сливы — «анну шпет» и «викторию», огромные, темно-синие, медовые, и другого сорта — «ренклод», зеленые; яблоки разные — «белый налив», «антоновку», «симиренко». По краям сада у балки были заросли малины, черной смородины — пасись сколько хочешь.

Снимать урожай приезжали Евгения Федоровна и кто-нибудь из сестер. Грузили фрукты на телегу, сами усаживались впереди на душистом сене и отправлялись в соседние села, где было мало садов. Как заедут в село, Ксеня и начинает своим звонким, еще детским голоском:

— Гру-уш! Я-а-аблок! Сли-и-в!

Кто покупал фрукты, а кто менял на продукты — масло, молоко, сало, сметану, мясо. Всего тогда у них было вдоволь.

Страшновато было только по ночам. Пугал заколоченный дом «с привидениями», две старые, заросшие травой могилы на краю сада, у балки. И сыч: смотрит, проклятый, сатанинскими глазами, а потом как засмеется человеческим голосом — ках, ках, ках, аж мороз по коже дерет.

Ксеня старалась уснуть раньше отца, а просыпаться позже.

«Так что же все-таки с отцом? Где он и что с ним?»

Следователь ГПУ Гребенников внимательно посмотрел на Константинова. Глаза у него были красные, воспаленные от постоянного недосыпания.

Тихон Иванович стоял напротив, по ту сторону стола.

— Ну, садись, папа римский… — сказал следователь.

Обескураженный таким обращением, Константинов осторожно присел на краешек стула. Следователь закурил, полистал какие-то бумаги, спросил:

— Давно ты в церковных старостах?

«Вон оно що… — ахнул про себя Тихон Иванович. — За бога, за веру святую можно и потерпеть», — и произнес с достоинством:

— Десятый рок.

— Советскую власть не любишь? — спросил следователь.

— Чо любить ее, она не девушка… А так, она мине по нутру, — помедлив, подбирая слова, закончил свою мысль Константинов.

— А за что же она тебе по нутру? — прищурился следователь.

— А за то, що бидных не обижае…

— Ну, а что скажешь на то, что коммунисты в бога не верят?

— Не одобряю. Но то им ответ перед всевышним держать, в гиене огненной на том свити горить…

— Ишь ты! — усмехнулся Гребенников. — Ладно, приступим к делу. — Следователь устало потер виски. И неожиданно заговорил другим тоном, официальным: — Скажите, гражданин Константинов, ночевал у вас третьего апреля один известный вам человек от папы римского?

— Человек був, тилько ни от папы римского, а от нашего ростовского митрополита. Да як же я мог пустить от папы, когда у них вера друга, не православна… — И в словах его прозвучало неподдельное удивление.

— Откуда приехал тот человек?

— Я ж уже сказав — из Ростова, от митрополита…

— А у нас есть сведения, что приехал он к вам из-за границы…

— Та ни! — убежденно проговорил Константинов. — В миру он Митрофан, а по-духовному — отец Паисий. Я его уже пять рокив знаю…

— Мы проверим, гражданин Константинов. Если это неправда, придется вам отвечать по всей строгости закона.

— Та то чиста правда!

— А с какой целью он приезжал?

— Я писал митрополиту жалобу на непотребные дела попа нашего Еремея, просил прислать ревизора.

— А в чем же выражались дела его непотребные?

— А в том, что он стал в церковную кассу, як у свий карман, лазить.

— Тратил, значит, общественные деньги на личные цели? — спросил следователь.

— Не уразумил, — сказал Тихон Иванович.

Следователь поставил вопрос по-другому:

— На что тратил Еремей эти церковные деньги?

— Я уже казав: на непотребство.

— Ну а конкретно на что?

— На разврат да на пьянство… Я ему сказал: не богоугодное дело ты, отец Еремей, замыслил. Думал вразумить его, а он не слухае…