— Юра!.. — укоризненно сказал Путивцев.

Юра и на этот раз был неподражаем:

— Пантелей Афанасьевич, даже в этой стране есть профсоюзы, которые заботятся о трудящихся. Я не могу работать двадцать четыре часа в сутки. И, в конце концов, так вы быстрее научитесь говорить. Нет лучшего способа научить плавать неумеющего плавать, как бросить его в воду…

Все уже были навеселе.

Эрнст Хейнкель вдруг подсел к Путивцеву и неожиданно запел песню о Стеньке Разине на русском языке, варварски коверкая слова.

К удивлению Путивцева, собравшиеся тотчас же подхватили мотив: «Ви фон Гамбург айне муттер…»

Топольков, весело блестя глазами, шепнул на ухо:

— Это совсем другие слова. Только мотив наш…

Потом начались танцы.

Пантелей Афанасьевич пригласил свою соседку по столу — Бригит, артистку Шверинского оперного театра, женщину высокого роста, очень легкую в движениях, грациозную. Ее кукольное лицо было ненатурально красиво, а белые локоны — как напудренный парик времен Людовика XVI.

Пантелей Афанасьевич пытался сказать ей несколько светских, как он полагал, фраз. Но, наверное, это звучало очень забавно. Во всяком случае, Бригит заразительно, как на сцене, смеялась все время, однако помня о том, что не надо растягивать губы: рот у нее и без того был достаточно велик.

Неожиданно погас свет. Официанты зажгли свечи. В центр образовавшегося круга вышел Хейнкель с бокалом, наполненным шампанским.

— Друзья мои! Дамы и господа! Я хочу поднять этот бокал в честь блестящего русского летчика господина Путивцева. Сегодня на наших глазах он делал с машиной такие штуки, каких никогда не позволял себе ни один мой пилот!

«Это он зря! — подумал Путивцев. — Видер хороший летчик. И только потому, что он видит во мне купца…»

— Я был бы счастлив, — продолжал Хейнкель, — если бы мог всегда работать с такими пилотами!

Пантелею Афанасьевичу почему-то стало грустно. Он почувствовал, что устал и хочет спать.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Несколько лет Лариса не видела Михаила, и сердце, казалось, остыло. А увидела…

Михаил стал еще красивее. Была в нем раньше, в пору их любви, юношеская угловатость. Но и тогда во всей Солодовке лучше парня не было. Черные до синевы волосы, лицо, всегда смуглое от солнца, и ослепительная улыбка. Среди всех выделяла она Мишку Путивцева. Ей интересно было с ним гулять по полям, ходить в Красный яр. Михаил умел интересно пересказывать прочитанное. Сама Лариска читать не любила. Ей не хватало терпения дочитать книгу до конца. Прочитав несколько страниц, она заглядывала в конец (узнавала, чем все кончается) и откладывала книгу. А вот слушать любила. В пересказе события развивались быстро. Никаких лишних описаний.

Она часто просила: расскажи про любовь. Когда Михаил рассказывал ей все, что помнил из книг, а Лариса требовала все новых и новых историй, он стал сам сочинять их.

Каникулы прошли быстро, и Лариса уехала.

Всю зиму Михаил где только мог доставал и читал книги.

На следующий год на лето Лариса приехала позже обычного. У нее были выпускные экзамены. Внешне за год она нисколько не изменилась: вся была холеная, налитая молодостью; толстая черная коса и зеленые глаза с лукавинкой, шалые. Но что-то с ней произошло. Рассказы Михаила казались ей теперь пресными, любовные истории, вычитанные в книгах, скучными. Однажды, когда они сидели на срубе, на краю Красного яра, и Михаил вяло рассказывал ей очередную любовную историю, Лариса перебила его:

— А знаешь?.. Как это?.. Страстно поцеловать?

Михаил смутился. Целовался он однажды — с соседкой Нюркой, но, кроме запаха борща, который она, видно, недавно ела, ничего не запомнилось ему от этих поцелуев.

— Ну, придвинься ко мне, — скомандовала Лариса. — Поцелуй…

Он прижался к ее губам и почувствовал, как они шелковисты и пахучи…

— Да не так же! — с досадой тихо сказала Лариса.

…И теперь, после каждой прогулки с Ларкой в Красный яр, Михаил ходил с распухшими от поцелуев губами.

Да, люб он был ей. И если бы не Демид… Не верил он тогда в окончательный поворот к Советской власти, в лице Мишки-комсомольца видел он эту власть…

«Вернуть бы старое, вернуть! Ведь любил же меня Михаил когда-то, любил!.. Неужели совсем забыл? Я ведь не забыла его!»

Лариса поднялась с дивана, подошла к зеркалу. Зеркало большое, от пола, в черной дубовой раме.

Оглядела себя с ног до головы: пополнела. Но мужикам это нравится. Приблизила лицо. Кожа гладкая, чистая, ни морщинки еще…

Она подошла к сундуку, открыла крышку. Стала перебирать наряды. Достала нижнее белье, в кружевах все, тонкое, как паутина. Быстро разделась. Снова подошла к зеркалу. Не спеша натянула темные ажурные чулки. «Глупости говорят: как не девушка, грудь мягкая становится», — подумала Лариска, разглядывая себя. Накинула просвечивающую комбинацию. Надела сначала яркую цветастую юбку. Потом передумала. Сменила ее на строгую, черную. А к ней — белую блузку, отделанную черным бархатом, заплела косу, перекинула через плечо и снова в зеркало.

«Ничего… Вполне ничего… Даже очень… Замуж тебе, миленькая, надо, замуж… Ведь не девочка уже… И ребеночка…» И этой мысли сама поразилась Лариса. Значит, действительно, пора замуж…

Лариса пошла на завод, надеясь увидеть Михаила и поговорить с ним. Но в комитете комсомола было шумно, людно. Двери почти не закрывались: одни выходили, другие входили. Лариса потолкалась в коридоре, поджидая удобного момента, и тут к ней неожиданно подошел представительный мужчина.

— Вам кого, товарищ? — спросил он.

— На работу я хочу устроиться, — неожиданно для себя соврала Лариса.

— Моя фамилия — Ананьин, Сергей Аристархович. Я — заместитель секретаря парткома… Зайдемте ко мне.

Ананьин открыл дверь и пропустил Ларису в свой кабинет.

— Присаживайтесь… Так на какую работу вы хотели бы: в цех или в контору?

Лариса подняла глаза.

«Какие зеленые… просто изумрудные», — подумал Ананьин.

— А у меня среднее образование, — сообщила Лариса.

— Это хорошо! Грамотные люди нам нужны. Как ваша фамилия? Имя? Отчество? Комсомолка?

Ананьин записал все данные, поднялся, давая понять, что разговор окончен.

— Зайдите в четверг, часов в одиннадцать. Подберем вам работу.

Лариса поняла, что на заводе вряд ли удастся поговорить с Михаилом. Стала подкарауливать его после работы, неподалеку от заводоуправления. Но все как-то не получалось. То он был не один, то раза два домой его подвозил на пролетке секретарь парткома Романов. Но наконец настал такой день. Михаил из-за угла, а она — вот! Нос к носу.

— Лариса?

Лариса чуть улыбнулась кончиками губ:

— Не веришь глазам своим?

— Нет, почему же? Верю…

— Может, проводишь меня немного, — сказала Лариса и, не дождавшись ответа, пошла в темноту.

Михаил догнал ее, спросил:

— Как живешь?

— Живу у тетки, тут неподалеку. Устраиваюсь к вам на завод.

— Давно пора. А что, отец совсем не помогает?

— Помогает… Но хочу быть ближе к тебе…

Михаил ничего не сказал. Молчание затянулось и становилось неловким.

— А ты как живешь? Счастлив?

— Да, — коротко ответил Михаил. А потом добавил: — У меня очень интересная работа.

И стал рассказывать ей о своей работе. Увлекся.

— А вот и мой дом, — перебила его Лариса.

— Ну, до свидания. Заходи в комитет комсомола.

Михаил протянул руку, но она будто не заметила ее.

— А ты разве не зайдешь ко мне посмотреть, как я живу?

— Уже поздно, Лара.

— А ты помнишь, — жарко прошептала она, — Красный яр?.. Звезды, трава как ковер, и сыч: ках, ках, ках… Теперь я понимаю: он смеялся надо мной…

— О чем ты говоришь? Может, он смеялся надо мной?

— Может, и над тобой, — покорно согласилась Лариса и, открыв низенькую дверь, юркнула в коридор.

Он тоже шагнул в темноту. И здесь натолкнулся на нее, на ее горячее плечо.