— Ведут… — заговорщицки перешептывались соседи, наблюдая из своих окон, как впереди размашистым шагом идет дядя, на сей раз то и дело спотыкаясь, хотя на ноги он обычно не жаловался.

Кажется, и голову человек повесил, и землю глазами пашет, ан нет — бугров на ней не замечает и спотыкается. В этот час ему ни до кого нет дела, кроме той, которая за совместную приятность терпит сейчас муки одна, корчась от боли. Владеющие дядей мужские переживания соседям хорошо понятны; сердцем, если не словом, желают они, чтобы с божьей помощью все обошлось счастливо, и успокаиваются при виде самой Тетки, спешащей следом за дядей.

— Ничего, ничего, все обойдется… — повторяли они ее же слова, в которых ни разу не пришлось обмануться.

Скользит вслед за приглашателем крепкая приземистая фигурка, покрытая платом, который закрывает целиком голову, лицо, глаза; посторонние прямо диву давались, как может женщина разглядеть тропинку под ногами. Она старалась укрыться от взглядов зевак, а те именно поэтому и догадывались, куда лежит ее путь. В крепко скрещенных на груди руках она прятала под платом бритвенный ножичек своего мужа, точно заговорщица, собирающаяся вонзить его в сердце своего врага. По улице шло само олицетворение тайны навстречу тайне; того, что еще не свершилось, но должно было произойти, что пока неизвестно и чему может сопутствовать целый ряд вероятностей. Обычно прямодушная, Буткене на сей раз, внемля голосу здравого народного смысла, сообразовывалась с требованиями природы и семейного торжества.

Буткене и односельчан вышколила на манер своих домочадцев. На ее плечах лежали и хозяйство, и собственные дети, которые тоже когда-то были маленькими, и семья, поэтому Буткене не могла подолгу задерживаться на стороне, тратить на больных много времени. Она заблаговременно растолковывала женщинам в тягостях, как вести себя, как встретить день, когда начнутся схватки… И поэтому в ожидании Тетки всюду была заранее подогрета вода и даже заготовлено угощение для нее самой: жбанчик подогретого пива со сметаной да набитая с верхом посудинка с маслом; в кармане у будущего отца лежал пятиалтынный, а в головах у матери ребенка, под подушкой — парадный рушник, холст, длиною в человеческий рост, а не то и красивая скатерть. В каждом доме по зажиточности. Обмыв всего раз крошечного крикуна, запеленав его и перекрестив с глубокой верой в божье проведение, Тетка ненадолго присаживалась в конце стола отведать угощенья, весело болтала о том о сем и, сказав, что с нее почестей хватит, возвращалась домой к своим занятиям.

Возвращалась она уже иначе, лицо ее было открыто, как всегда, через левую руку переброшена аккуратно сложенная за ненадобностью ритуальная шаль. Все уже было ясно, и не имело больше смысла закутываться. Кое-кому оставалось лишь радоваться, похваляться перед соседями да звать их на крестины. Не совершив ничего дурного, Буткене возвращалась умиротворенная, осмелевшая и довольная собой. Соседям была понятна и эта символика, и они переговаривались меж собой:

— Уже! Искусная у нее рука, дай бог ей здоровья и долгих лет жизни…

Рука у Тетки была и впрямь искусная, видит бог, к тому же и в неопрятности ее не обвинишь. Ее хирургический инструмент сиял серебром, всегда был насухо вытерт, ни ржавчинки на нем, ни прилипших к лезвию крошек. Когда она впервые решилась повитушничать, то как взяла мужнин бритвенный ножик, так больше его и не вернула; аккуратно завернула в белоснежную бумагу и спрятала в сундук.

— Купи себе другой. Этот не для бороды, — строго сказала она, и Буткис не осмелился возразить; походил-походил обросший, да и купил.

Так без труда Буткене удавалось справляться с таким многотрудным процессом, как роды.

Помогать женщинам Буткене вызвалась по доброте сердечной, делать из этого ремесло она не собиралась. К тому же повивание ей и самой во вред не пошло. Она зарабатывала на содержание работницы и на добротную одежду для всей семьи. У нее в сундуках хранилось столько постельного белья, что студеной зимней порой ей не было нужды колотить вальком и полоскаться в проруби. И никто не видел кого-нибудь из домочадцев Буткене в дырявой или залатанной одежде. Хозяину же оставалось наскрести на жалованье батраку да на государственный земельный выкуп королю, выплачиваемый в марте и сентябре.

Дорогим, здоровым по всем статьям членом семейства Буткисов была его хозяйка и в доме. Подобно рабочей пчелке, она вечно сновала туда-сюда и таскала к себе в улей то светлый воск, то сладкий медок, неизменно пребывая в отличном настроении, и жужжание ее ласкало слух, было неотъемлемым звуком в аккорде безмятежной, исполненной довольства жизни.

У Тетки были серьезные заслуги перед домашними и деревней, вот и слушались ее дома, как самую настоящую пчелиную матку, а в деревне уважали, как настоящего старосту. Однако было бы заблуждением считать, что причина таилась только в этих заслугах, что все дело тут в холодном, разумном расчете. Она сама непосредственно строила с людьми свои отношения, вовсе не пытаясь сделать их непременно добрыми: как солнце, которое не может не светить ярко, как сад, который в мае должен цвести и пахнуть, как еще более благоуханная молодая красивая женщина, которая манит к себе всех мужчин и постоянно находится в их окружении. Тут же совсем другое приманчивое первоначало; оно не плод ума: его можно почувствовать, и тем ощутимее, чем меньше будешь задумываться над его происхождением.

Буткене уже минуло шестьдесят годков, но ее женские качества продолжали действовать на окружающих. Она была по-прежнему уветлива. Вряд ли в каком-нибудь другом языке есть такое красивое, несущее в себе столь глубокий смысл слово, как это литовское — «уветливый». Этой уветливостью скрашивается и скрывается все остальное.

Личико у Буткене было уже поблекшее, однако без морщин. На всем лице выделялись две, зато крупные, глубокие линии; они дугами огибали губы женщины от носа и до самого низа подбородка; это так называемые симпатические черты. Благодаря им рот как бы растянут в неизменной приветливой улыбке, которая не исчезает даже во сне.

Симпатические черты не складываются сами по себе или в случаях, когда человек через силу заставляет себя быть ласковым, надевает маску приветливости — такое заметишь с первого взгляда; нет, это происходит долгое время, при постоянном воздействии особого внутреннего настроя. Так красиво формируется лицо только такого человека, который постоянно глядит на выращиваемые цветы или на разводимых им пчелок. Мне кажется, что даже самая отъявленная злыдня становится привлекательной, если ей приходится подолгу созерцать ребятишек с ангельскими личиками. Счастлив должен быть человек, доживший до той поры, когда весь его облик так красноречиво, так выразительно говорит о том, чем исполнена душа!

Другие черты можно разыграть, можно надеть на себя личину, прикидываться не таким, каков ты на самом деле, вернее, быть таким или иным в данный миг. Притворщик крайне отталкивающе действует на тех, кому не нужно притворяться, надеясь при этом, что они верят его внешней личине и не догадываются, что под ней скрыто. Ребенок — не физиономист, он даже не дает себе труда пристальнее вглядеться в лицо. Но стоит только лицемеру ласково позаигрывать с ребенком, подделаться под его детский лепет, как тот не захочет идти к нему на руки и закричит в ответ на его ласки, точно испытывая физическую боль, хотя болит-то у него в это время душа. Дитя бессознательно чувствует другого человека и дает ему безошибочную оценку. На того, к кому он сам протягивает ручонки, рядом с кем затихает, кого обнимает за шею и целует, — можешь положиться, такого человека люби. Но тот, кто хулит этого человека, не тянется к нему, тот по самой своей сути подлец, существо совершенно иного склада.

Пожалуй, интуицию невинного ребенка не утратил и Казюкас Шнярва, живший напротив Буткисов, коль скоро он продолжал льнуть к Тетке. Однако он не осмеливался вести себя, как мальчишка, ибо разменял уже четвертый десяток, так что это ему было не к лицу.