Вскоре все было кончено.

В доранье вышли из избы и потащили сундук. Тащили лесом — версту, две, десять… Поупарились. Вскоре лес поредел, раздвинулся, и показалось болото.

— Куды ж дале? — недоуменно глянул на атамана Левка. — Где твой скит?

— Середь болот. С версту пройдем — и островок покажется.

— Да куды ж в экие трясины! — ахнул Рябец. — И сами загинем, и казну утопим.

— Не утопим. Тропку ведаю. Ступайте за мной.

Багрей пошел с орясиной впереди, за ним, таща на носилках сундук, Ерема и Рябец. Шли неторопко и сторожко. Вокруг страшно булькали, ухали и бормотали лешачьи зыбуны. Ерема и Левка шептали молитвы. И когда ж только кончится это треклятое болотище! Вечер скоро, а болоту нет конца и края. Худое, пропащее место!

Остановились передохнуть. Багрей, кивнув на редкий чахлый осинник, протянул Левке саблю.

— Выруби-ка мне орясину подоле. У меня, вишь, сломалась.

Рябец сделал три шага к осиннику и тотчас ухнул по пояс в зыбун. Попытался вытянуть ноги, но ушел в трясину по грудь. Заорал:

— Кинь кушак!

Ермила сделал было шажок к Левке, но Багрей остановил повелительным окриком:

— Стоять!

Рябец побелел, срываясь на визг, завопил:

— Утопну же! Киньте кушак! Спасите!

Багрей недобро скривил рот.

— Прощай, Левушка. Нешто бы я тебе, псу цепному, казны отвалил? Подыхай, хе.

— Иуда! — бешено, исступленно выкрикнул Левка и швырнул в Багрея саблю.

Багрей уклонился, а Рябец ушел к диву болотному. Ермила смуро молвил:

— Такого уговора, кажись, не было, атаман.

— Не жалей… не жалей, Ермила. Теперь вся казна наша. Плюнь на Левку. Глянь, какое богатство. После бога — деньги первые. Грехи ж замолим, хе. С деньгой и попа купим, и бога обманем.

— А как дале-то без Левки пойдем? Загинем! — растерянно оглянулся вокруг Ермила.

— Не пужайсь, — ухмыльнулся Багрей. — Почитай, до места пришли. За сим кустовьем островок поглянется. Веселей, Ермила!

И перелета стрелы не прошли, как показался островок.

— Слава тебе, владыка небесный! — возрадовался Одноух. — Экое чудо… Лесок, избушка. Надо ж куды забрался отшельник. Ну и ну!

С отшельником Назарием Багрей повстречался два года назад. Как-то увидели на лесной тропе старца — дряхлого, согбенного, с серебряной бородой до пояса. Подивились:

— Как в наши дебри угодил, старче? Сюды лишь токмо медведи забредают, да и те опасаются, хо-хо!

Старец, подслеповато пришурясь, оглядел ватагу, смекнул:

— Никак, лихие.

— Угадал, старче. Не хошь ли винца?

— Сие питие греховно, не угодно богу, — нахмурился старец.

— Вот те на! — загоготали разбойники. — А мы век пьем и не ведаем. Пропадай наши головушки!

Багрей (и что вдруг на него накатило) позвал старца на свой стан. Лихие переглянулись: чужим людям на стан путь заказан. Атаман успокоил:

— Ниче, ниче, ребятушки. На очи тряпицу накинем.

Старец ничему не противился был покойным и отрешенным. Придя на стан, Багрей приказал щедро накормить странника, но тот, глянув на мясные яства, от застолья отказался.

— Все оное не от бога. Да и говею я ныне.

— Так-так, старче, — крякнул Багрей. — А не поведаешь ли, как звать тебя и куда путь держишь.

Старец не отозвался, погруженный в свои думы.

— Аль тайну какую держишь?

— Не держу, сыне. Тайны да умыслы лишь в греховном миру имел. Но когда то было… Много лет живу отшельником в пустыне. Зовут же меня Назарием. Ныне пробираюсь из града Ростова Великого. Дни мои сочтены, сыне. Сходил пред скончанием помолиться святым чудотворцам. Помру со спокоем. Седмица мне осталась.

— А далече ли скит твой, Назарий?

— День пути, сыне. Но к нему нет ходу ни пешему, ни конному. Стоит скит середь болот непролазных.

— А как же сам ходишь?

— Тропку ведаю, сыне.

— Так-так, — вновь протянул Багрей. — Середь болот, речешь… Ни конному, ни пешему… Дозволь проводить тебя, Назарий?

— Сам о том хотел попросить, сыне. Смерть за спиной стоит. Похоронил бы меня по-божески. Я ж за твои грехи помолюсь.

— Добро, старче.

Когда шли через болота до островка, Багрей оставлял вдоль потаенной тропки многочисленные пометы.

Старец преставился через пять дней.

Сундук дотащили до самого скита. Ермила устало привалился к темному замшелому срубу, молвил:

— Сюда и леший не заберется.

— Надежное местечко, хе, — довольно кивнул Багрей, скользнув по Ермиле острыми прищуренными глазами. — Надежное.

Одноух насторожился: прищуренный взгляд Багрея не предвещал ничего доброго. Да вон и рука к сабле потянулась.

— Ты чего? — похолодел Одноух.

— Не пужайсь, есаул, — крикливо ухмыльнулся Багрей. — Нужен ты мне… Нам еще с тобой не одно сопутье торить. Один ты у меня остался. Не пужайсь!

— А что с казной? — глядя на атамана недоверчивыми глазами, спросил Одноух.

— Казну покуда в ските оставим. Сами же на Москву подадимся. Буде по волчьи жить. Пора и нам поцарствовать, хе.

— Без казны? Хороши цари.

— С деньгой придем… Возьмем покуда по полтыщи рублев. То мошна немалая[58]. И на вино, и на девок, и на боярские шубы хватит. Живи да радуйся. Мамон, убив тиуна князя Телятевского, раз и навсегда порешил: скрыться в лесах под другим именем. Никто не должен знать о Мамоне и его прежней жизни. Ныне для всех он разбойник Багрей, прибежавший в подмосковные леса из-за далекого Камня[59]. Лихим сказал:

— Был в казаках у купцов Строгановых. (Он и в самом деле помышлял когда-то за Камень уйти.) Приказчикам не приглянулся. Так одного саблей изрубил, другого своими руками задушил. (Пусть, пусть разбойнички Багрея боятся.) Ныне злоба у меня на купчишек. Походит по их головушкам сабелька.

Лихие рассказу поверили.

Багрей, еще раз зорко глянув на есаула, тяжело и неторопко зашагал вдоль скита.

— Надо сундук упрятать.

Сокровища зарыли неподалеку от избы отшельника[60]. Выбравшись из болот на лесную дорогу, Багрей молвил:

— Далее пойдем порознь. На Москве шибко не высовывайся. Оглядеться надо. Коль все слава богу, вновь к сундуку сходим. Не бойсь, не проману. Меня недели через две сыщешь в кабаке на Варварке. Но сразу ко мне не лезь, будь усторожлив… Ступай с богом, Ермила. Я ж покуда в Ростов наведаюсь.

Разошлись. Мало погодя Одноух огляделся и нырнул в лес. Покрался вспять. Хитрит Багрей! К Ростову ему идти опасно. Поди, в скит вернется. Вскоре сторожко выглянул на дорогу. Багрей шел к Ростову. Ермила крался версту, другую… Багрей шел к Ростову!

Одноух плюнул, вышел на дорогу и зашагал на Москву.

В тот же день Багрей вернулся в скит.

Так уж повелось на Руси — на Кузьму и Демьяна[61] резали кур. Приходские попы довольны: первая хохлатка — храму господню. Вернувшись из церкви Успения Богородицы, что на Покровке, купец Суконной сотни Евстигней Саввич Пронькин тотчас начал собираться в Кремль. Не припоздать бы, сам царь во дворец зовет. Честь неслыханная! Государь будет с набольшими купцами совет держать.

Варвара же Егоровна сновала по дому. Хлопот на Кузьму немало: скребли и мыли полы, начисто выметали крыльца, лестницы и переходы, посыпали желтым и красным песком (через решета) двор и дорожки, курили жильё яичным пивом, дабы душистым сладким благовонием терем заполнить.

Варвара Егоровна принялась было снимать с киота иконы, но Евстигней Саввич не дозволил:

— Перед Святой неделей[62] сымешь. Варвара вздохнула: образа позеленели, заплыли воском, закоптели, а до Светлого воскресения, почитай, полгода. Взять бы да почистить, но супруга не ослушаешься: строг Евстигней Саввич! Всегда и во всем обычая держится.

Пронькин, обувшись в красные сафьяновые сапоги с серебряными подковками, ступил к большому кипарисному сундуку, обитому белым железом. Поднял крышку, достал бобровую шубу.