1935
«Помнишь ночь? Мы стоим на крыльце…»
Помнишь ночь? Мы стоим на крыльце.
Гробовое молчанье мороза.
И в круглунном, неясном кольце
Затаенная стынет угроза.
Мы ютились в студеной избе.
Постояв, помолчав на крылечке,
От мороза ушли мы к себе,
К нашей люто натопленной печке.
Там другая, там добрая ночь,
Вся в сиянье, как счастья начало,
Отгоняла предчувствия прочь
И за будущее отвечала.
Что ж! Ее предсказанье сбылось:
Все исполнила, что посулила.
Жизни наши свершаются врозь.
Но живет в них единая сила.
Пусть пытают опять и опять, —
У нее вековое здоровье.
Не замучить ее, не отнять,
Называемую любовью.
1935
«Когда на небо синее…»
Когда на небо синее
Глаза поднять невмочь,
Тебе в ответ, уныние,
Возникнет слово: дочь.
О, чудо светлолицее,
И нежен и высок, —
С какой сравнится птицею
Твой легкий голосок!
Клянусь — необозримое
Блаженство впереди,
Когда ты спишь, любимая,
Прильнув к моей груди.
Тебя держать, бесценная,
Так сладостно рукам.
Не комната — вселенная,
Иду — по облакам.
И сердце непомерное
Колышется во мне,
И мир, со всею скверною,
Остался где-то, вне.
Мной ничего не сказано,
Я не сумела жить,
Но ты вдвойне обязана,
И ты должна свершить.
Быть может, мне заранее,
От самых первых дней,
Дано одно призвание —
Стать матерью твоей.
В тиши блаженства нашего
Кляну себя: не сглазь!
Мне счастье сгинуть заживо
И знать, что ты сбылась.
1937–1938
«Без оглядки не ступить ни шагу…»
Без оглядки не ступить ни шагу.
Хватит ли отваги на отвагу?
Диво ль, что не громки мы, не прытки,
Нас кругом подстерегали пытки.
Снится ворон с карканьем вороньим.
Диво ль, что словечка не пророним,
Диво ль, что на сердце стынет наледь
И ничем уж нас не опечалить.
А отрада лишь в небесной сини,
Да зимой на ветках белый иней,
Да зеленые весною листья…
Мы ль виновны в жалком бескорыстье!
Мы живем не мудрствуя лукаво,
И не так уж мы преступны, право…
Прóкляты, не только что преступны!
Велика ли честь, что неподкупны.
Как бы ни страшились, ни дрожали —
Веки опустили, губы сжали
В грозовом молчании могильном,
Вековом, беспомощном, всесильном,
И ни нам, и ни от нас прощенья,
Только завещанье на отмщенье.
1939
«Есть очень много страшного на свете…»
Есть очень много страшного на свете,
Хотя бы сумасшедшие дома,
Хотя бы искалеченные дети,
Иль в города забредшая чума,
Иль деревень пустые закрома,
Но ужасы ты затмеваешь эти —
Проклятье родины моей — тюрьма.
О, как ее росли и крепли стены —
В саду времен чудовищный побег,
Какие жертвы призраку измены
Ты приносить решался, человек!..
И нет стекла, чтобы разрезать вены,
Ни бритвы, ни надежды на побег,
Ни веры — для того, кто верит слепо,
Упорствуя судьбе наперекор,
Кто счастлив тем, что за стенами склепа
Родной степной колышется простор,
Скупой водой, сухою коркой хлеба
Он счастлив — не убийца и не вор,
Он верит ласточкам, перечеркнувшим небо,
Оправдывая ложный приговор.
Конечно, страшны вопли дикой боли
Из окон госпиталя — день и ночь.
Конечно, страшны мертвецы на поле,
Их с поля битвы не уносят прочь.
Но ты страшней, безвинная неволя,
Тебя, как смерть, нет силы превозмочь.
А нас еще ведь спросят — как могли вы
Терпеть такое, как молчать могли?
Как смели немоты удел счастливый
Заранее похитить у земли?..
И даже в смерти нам откажут дети,
И нам еще придется быть в ответе.
1938–1942
«Когда я склонюсь над твоею кроваткой…»
Когда я склонюсь над твоею кроваткой,
Сердце так больно, так сладко растет,
Стою не дыша и смотрю украдкой
На руки твои, на их легкий взлет.
Я с горькой тоской спозналась глубоко,
В бессоннице я сгорела дотла,
Но ты, ты нежна и голубоока,
Подснежник мой, ты свежа и светла.
Мир твой не тронут горем и злобой,
Страху и зависти доступа нет.
Воздух тебя обнимает особый,
Как будто всегда над тобою рассвет.
Когда я склонюсь над кроваткой твоею,
Сердце растет в непосильной любви,
Смотрю на тебя и смотреть не смею,
И помню одно только слово: живи.