Приведя строки из стихотворения «Ночь на 6 августа», я продолжал:
<b>«Это написано по свежим следам события. Сейчас, утратив злободневность, стихи сохранили самое важное — непосредственность чувств, естественность слов, добытых из самой трудной глубины. Запечатлев тогдашнее восприятие, а значит, и тогдашнее время, стихи оказались и сегодня абсолютно современными.</b>
<b>А уж когда скромность выражения сменяется патетикой, когда Петровых возвышает голос („Проснемся, уснем ли — война, война…“, „Я думала, что ненависть — огонь…“), когда она дает волю скорби или восхищению, это звучит предельно искренне.</b>
<b>…Как уже сказано, в сборник включены переложения с армянского.</b>
<b>Стихи и переводы в „Дальнем дереве“ поистине — ветви одного ствола, они питаются одними соками. Петровых обращается к поэтам очень разным, воспроизводит стихи, написанные в разное время. Стремится при этом сохранить самобытность каждого мастера. И в то же время во всем остается верной себе, отбирает для воспроизведения лишь то, что творчески ей близко. Поэтому строфы Аветика Исаакяна, фрагменты драматической поэмы „Ара Прекрасный“, принадлежащей перу Наири Зарьяна, лирические миниатюры Рачии Ованесяна составляют одно целое с первой половиной книги.</b>
<b>И все же лучше всего в переводах Петровых звучат стихи Маро Маркарян и Сильвы Капутикян. Здесь ощущаешь полное родство.</b> <b>Пишешь — и не то, не то, не то!</b> <b>Где оно — сердечное горенье?</b> <b>Жар души не сможешь ни за что </b> <b>Весь как есть отдать в стихотворенье.</b> <b>Разве искорки блеснут с листа.</b> <b>Пробегая где-то между строчек,</b> <b>Песня, даже лучшая, — и та </b> <b>Вдохновенья робкий переводчик.</b>
<b>Это строки Маркарян. Но так могла бы сказать и сама Петровых. Это — продолжение ее лирики.</b>
<b>Прав Левон Мкртчян, написавший предисловие к „Дальнему дереву“, когда замечает, что, переводя стихи армянских подруг, Петровых, „возможно, думала и о своей жизни“.</b>
<b>…Дочитав „Дальнее дерево“, радуешься тому, что к плеяде переводчиков, издавших первые книги своих стихов, прибавилось еще одно достойное имя».</b> Я долго раздумывал над названием рецензии, наконец нашел — «Ветви одного ствола». Видимо, оно оказалось удачным, потому что впоследствии было продублировано разными авторами, тоже писавшими о единстве оригинального и переводческого творчества. Однако я решил сохранить для нынешнего повествования именно это заглавие. Все же оно придумано мной. И по-прежнему соответствует размышлениям о Марии Петровых.
Когда вышел номер «Нового мира», Мария Сергеевна изменила своему обычаю — откликнулась не письменно, а воспользовалась телефоном. Хотя почта доставляется в городских пределах довольно быстро, сказала она, ей не хочется даже на одну минуту откладывать слова признательности.
Ее волнение можно было понять — даже при полном отсутствии тщеславия приятно услышать о себе доброе слово. Да еще опубликованное. И, кстати сказать, неожиданное. Зная превратности журнального дела, я держал в секрете от Марии Сергеевны и написание рецензии, и то, что она готовится к печати. Мало ли что могло произойти, а зря обнадеживать и невольно травмировать Петровых я не хотел.
К счастью, все кончилось хорошо. По голосу Марии Сергеевны я понял, что мне удалось, хоть и ненадолго, по-настоящему обрадовать ее. (Долго предаваться положительным эмоциям она не умела.)
То, что Петровых прибегла не к услугам почты, а к телефону, было благом. Незамедлительность ее реакции в те дни для меня много значила. Дело в том, что ее звонок свидетельствовал об окончании одного весьма досадного недоразумения.
Да, да, так случилось, что мне перед этим здорово влетело от Марии Сергеевны. Впервые за все годы знакомства. И, кажется, по заслугам.
У этого грустного эпизода есть своя предыстория. И нужно сначала обратиться к ней, чтобы лучше понять происшедшее.
* * *
Звягинцева, которая была намного старше Петровых, к тому времени сильно сдала. Зрение ее катастрофически слабело, да и здоровье резко пошатнулось. Вера Клавдиевна тяжело переживала этот возрастной спад. Ее динамическая натура никак не могла смириться с физической слабостью, с тем, что невозможными стали не только дальние путешествия, к которым она привыкла, но даже ее передвижения по Москве. Ограничилась возможность встречаться с друзьями, участвовать в литературных вечерах, наконец, самой заниматься своими издательскими делами.
Между тем за рабочим столом она была по-прежнему активна. В периодике появлялись новые подборки ее стихов. Уже накопилась новая книга лирики. Но на то, чтобы собрать все воедино, подготовить и сдать рукопись, а главное, вести переговоры о выпуске книги — на это сил уже не хватало.
Я предложил Вере Клавдиевне помощь. У меня были вырезки ее последних публикаций. Она передала мне стихи, еще не увидевшие света. После перепечатки на машинке мы занялись составлением. Композиция книги была уже продумана автором. Звягинцева нуждалась лишь в совете, в дружеском взгляде со стороны. Листы будущей рукописи мы раскладывали для простора не на письменном, а на обеденном столе. Вера Клавдиевна, смеясь, называла это пасьянсом.
Когда рукопись была готова, я принес ее в издательство «Советский писатель», причем, в нарушение правил, с готовым так называемым внутренним отзывом. Обычно соответствующая редакция сама заказывает такой отзыв на поступившую рукопись, сама выбирает и рецензента. Однако я дерзнул (о, как это просто, когда дело касается других!) и приложил к рукописи несколько страничек со своей оценкой, мотивируя это своеволие необходимостью ускорить дело издания. И возраст и здоровье автора побуждали к этому. Надо отдать должное издателям — они поняли ситуацию и повели себя должным образом. Книга «Исповедь» вышла из печати очень быстро, хотя из-за ускоренного продвижения была оформлена чрезвычайно скромно.
* * *
…Так вот, окрыленный этим успехом, я решил предложить свою помощь и Марии Сергеевне. Я уже знал, что написанное мной о «Дальнем дереве» через некоторое время появится в печати. По моему разумению, такая публикация должна была способствовать изданию нового сборника Петровых, на сей раз в Москве. О готовящейся рецензии я продолжал умалчивать — дабы не сглазить. Но козырь этот имел в виду. И при встрече с Марией Сергеевной сказал довольно решительно:
— «Дальнее дерево» — это прекрасно. Но в книгу вошла лишь часть вашей лирики. Соберите все остальное и составьте рукопись для «Советского писателя». А чтобы избавить вас от хождения в издательство, я сам отнесу туда книгу, сам буду следить за ее продвижением.
Мне следовало бы помнить, как в начале нашего знакомства задел Марию Сергеевну мой вопрос — отчего она почти не печатает свою лирику? Но времени с тех пор прошло много, а легкость, с какой была принята книга Звягинцевой, притупила это воспоминание.