А увидел я существо хрупкое, ничем не защищенное, кроме своего тихого обаяния. Лицо неброское, но прелестное, обрамленное пушистыми волосами, скорее светлыми, волнистая челка, наполовину прикрывающая высокий чистый лоб, серые глаза, взирающие на мир почти кротко.
Помнится, в доме Звягинцевой я в таком смысле и высказался, признавшись, что по рассказам Кочара и по стихам, услышанным от него, Мария Сергеевна виделась мне несколько иной.
Она пожала плечами:
— Ну уж, представляю, что вам наговорил Рачик. Это он может…
— Но ведь и ваши строки многое сказали!
Тут она вдруг рассмеялась, весело, озорно, от всей души. Так же смеялась она в писательском клубе, когда за столом лихо актерствовал неотразимый Павел Григорьевич. Это я еще тогда приметил.
Смех умолк, но веселость все еще звенела в голосе моей собеседницы:
— Судить о внешности автора только по его стихам так же наивно, как по щедрым комплиментам Кочара. Кстати, на днях наш друг приезжает в Москву. О вас он тоже недавно рассказывал мне в тоне весьма возвышенном. Да и Вера… — последовал кивок в сторону кухни, где хозяйка дома позвякивала чайными чашками, — Вера вас и вовсе безудержно хвалит. Допускаю, что преувеличения возможны в обоих случаях. И все же сказанное о вас я не подвергаю сомнению.
— Спасибо! Сомневаться положено мне самому, чем я и займусь по мере сил. А о своем приезде Рачия мне тоже сообщил. Вот и будет у нас повод снова повидаться…
— О, тут уж мы с вами тостов и похвал не оберемся…
Возможно, разговор и дальше велся бы в том же полушутливом тоне. Но меня угораздило спросить Марию Сергеевну, отчего она редко печатает свои стихи.
Веселость мгновенно исчезла. Петровых вся напряглась. Помолчав, она ответила сухо, даже с некоторым вызовом, заметно акцентируя глаголы:
— Одним радостно, когда они печатаются, другим — когда они пишут.
Я понял, что мой вопрос был неуместен. И все же не удержался, отпарировал:
— Одна радость не исключает другую. Пишут для того, чтобы кто-то прочитал. Как же без этого?
— Конечно! Тютчев, надо полагать, тоже писал не только для себя. Но публиковать написанное Федор Иванович не спешил…
Беседа расклеилась. Я что-то говорил, Мария Сергеевна вежливо слушала, но чувствовалось, что она внутренне отключилась.
Тут хозяйка позвала нас к столу. Петровых торопилась. Я тоже — меня ждал Аркадий Кулешов, приехавший на один день из Минска. Поэтому предвечернее чаепитие было кратким. А разговором всецело завладела Вера Клавдиевна, умевшая занимать гостей. Мы услышали стремительный монолог, в котором литературные и житейские новости перемежались мудрыми замечаниями, стихами, юмором.
Петровых немного оттаяла. Во всяком случае, на прощание она улыбнулась мне вполне миролюбиво.
Потом было немало встреч с Марией Сергеевной — в писательском клубе, в домах наших общих друзей, в издательских коридорах и на литературных вечерах. Бывал я и у самой Петровых, все больше по рабочему поводу — она много занималась составлением и редактированием переводных книг, иногда привлекала и меня к участию в подготовке этих изданий.
Надеюсь, что смею причислить себя если не к узкому клану ее ближайших друзей, то уж во всяком случае к испытанному кругу ее добрых товарищей. Этот круг был тоже не слишком обширен — Мария Сергеевна и здесь проявляла строгость в отборе.
Свою расположенность ко мне она выказывала не раз, а о моем отношении к ней, к ее таланту и говорить не приходится.
Но вот сейчас, взявшись за перо, пытаясь запечатлеть все, что связано в моей жизни с Марией Сергеевной, я с каждой новой страницей все явственней ощущаю, как непросто в полной мере осуществить такую попытку. Воссоздать черты ее характера — дело весьма трудное. Оттого, вероятно, что характер был нелегкий. Нелегкий прежде всего для самой Петровых.
Ситуация, наблюдающаяся нередко. Натура художника всегда сложна. А порой и вовсе не поддается разгадке. Случается, о стихах куда проще писать, чем об их авторе.
* * *
Здесь я должен вернуться к первому мимолетному разговору с Петровых перед чаепитием у Звягинцевой. Уже тогда я понял, как несхожи эти удивительные женщины, связанные давней дружбой. Очевидно, старая истина, гласящая, что противоположности сходятся, здесь обрела свое достойное выражение.
Истоки их духовного родства изначально благородны. Звягинцева родилась в Москве, но детство провела близ Волги, в радищевских местах. Петровых увидела свет в предместье Ярославля. Обе сохранили верность своим корням, глубинная Россия светло отражалась в их стихах. Вслушаемся в эту перекличку:
<i>«Рдеет веточка рябины на ладони у меня. Видно, впрямь неистребимы искры давнего огня… В память о давнишнем долге эту гроздь я привезла из равнины Средней Волги, из Аблязова села».</i>
<i>«Очарованье зимней ночи, воспоминанья детских лет… Пожалуй, был бы путь короче — и замело бы санный след. Но от заставы Ярославской до Норской фабрики, до нас, — двенадцать верст морозной сказкой под звездным небом, в поздний час…»</i> Многое сближало их. Беззаветное служение поэзии, общая привязанность к Армении, к ее культуре, древней и нынешней. Талант любить своих друзей больше, чем себя, а отсюда и способность приносить свое оригинальное творчество в жертву переводческому делу. Безупречное чувство слова, тончайший вкус, наконец, удивительная душевная чистота.
И все же эти две натуры несравнимы.
Вера Клавдиевна, порывистая, безгранично общительная, всегда стремившаяся к открытой беседе, в юности причастная к театру и на всю жизнь сохранившая в себе дух сценического действа, всегда была окружена людьми. Не зря она говаривала, посмеиваясь при этом, что друзья называют ее «Павлик в юбке». Имелся в виду Антокольский, столь же распахнутый и легкий в общении.
Мария Сергеевна, не очень словоохотливая, порой замкнутая, отвергавшая суетность, если уж обращаться к аналогиям, чем-то напоминала Николая Алексеевича Заболоцкого. Разговорить ее удавалось далеко не всегда, предугадать ее сиюминутное настроение было довольно сложно. Порой она даже могла показаться надменной. Но за этим внешним покровом таились ранимость и застенчивость. Своими огорчениями делиться она не любила. Радостей в ее жизни было не очень-то много, но и в свои счастливые минуты Мария Сергеевна как бы страшилась внезапного и короткого благополучия.
* * *
За дружеским застольем Петровых становилась раскованной, радовалась метко сказанному слову, чутко воспринимала юмор. Казалось, она от души веселится. Но Мария Сергеевна могла вдруг уйти в себя — то ли ее покоробила чья-то бестактная шутка, то ли в компании появился человек, ей неприятный. Скрывать свою неприязнь она не умела да и не стремилась.
В кругу друзей она любила слушать стихи. Куда менее охотно читала свои. Но, если уж соглашалась, вот тут-то и происходило ее истинное преображение. Пожалуй, самые яркие мои воспоминания о ней связаны с этими минутами.
Помнится, она читала в Голицыне — в Доме творчества. В Хоромном тупике — у Звягинцевой. Вероятно, это бывало и в других местах, где царили немноголюдность и непринужденность.
Но особенно хорош был импровизированный вечер, проведенный в гостиничном номере у Кочара. В один из своих приездов, побывав в домах московских друзей, Рачия затем пригласил их к себе. Номер был невелик, но все отлично разместились. Хозяин принимал гостей по-южному радушно. Гостиничные яства были скрашены ереванским коньяком, лорийским сыром, отборным виноградом. Мы предавались военным воспоминаниям, говорили о поэзии, рассказывали веселые притчи. Рачия тихонько напевал армянские народные мелодии, провозглашал возвышенные и витиеватые тосты. А потом последовало привычное: «Давайте почитаем стихи». При этом Кочар красноречиво посмотрел на Марию Сергеевну, которая, конечно же, была в числе его гостей. Взгляд был подкреплен и устным красноречием — Рачия сказал, что в Армении любят и знают Петровых все — от варпетов до рядовых читателей. Даже если это было преувеличение, оно не слишком противоречило истине, а в дружеском кругу послужило уместным сигналом — сообща нам удалось уговорить Петровых поделиться с нами новыми стихами. И не только новыми.