А еще я заметил, что в отличие от той воды, которой, по словам Виктора, Нинка отпаивала его в вагоне, в этой воде войлочного осадка почти не было. Видно, зима на 43-м километре началась с опозданием, и поэтому люди нужное количество валенок еще не успели потерять.

— Доктор, запомни Витькин рассказ… — несколько раз кряду повторил Никифоров и, бросив писать, изучающе, неподвижным взором посмотрел на отражение в воде кухонного окна, за которым, как и в настоящем окне, шел снег, вот только снежинки на воде были больно крошечные, меньше пшенного зернышка.

Надо же, эта вода даже на Никифорова подействовала, удивился я, когда тот, погладив мою руку, заоткровенничал.

— Доктор, а ты знаешь, — продолжил он, — я ведь еще не камень, я ведь еще живой…

И, замолчав, он низко опустил голову.

Я удивился еще боле. Вроде вода чепуха, а как душу человека расшевелила.

— Знаешь, Вить, а я Нинку все равно люблю, — сказал Никифоров Виктору.

Не вступая в их разговор, я подошел к окну и приоткрыл его. Меня тут же обдало морозным воздухом. Но как ни дышал я им, как ни заглатывал его, волнение не проходило. Если честно сказать, я был не в своей тарелке. Нет, я не врач. Мне обидно. Почему за все время беседы они ни разу обо мне не вспомнили? Хотя все, о чем говорил и рассказывал Виктор, в большой мере касалось моей профессии.

По правде сказать, я все еще никак не мог поверить тому, что касьяновская снежная вода спасла Виктора. «При чем здесь эта вода? — думал я. — Да мало ли вообще какие воды бывают. В снежной воде микроэлементы почти не содержатся, в колодезной воде их намного больше». И, в который раз взвесив все «за» и «против», я сделал заключение, что Витьку спасла не вода, а Нинка, ее доброта.

Предвечерний морозный воздух свеж. А мне душно.

«Ну разве я врач?..» — размышляю я про себя.

За окном шуршали снежинки, и где-то у карниза кому-то тихонько свистел ветерок. «Как же так, у меня есть белый халат, шапочка, есть диплом, двухметровый рост, и я не врач?» — с минуту поразмыслив над этим, я пытаюсь сам себя оправдать. Наверное, потому, что врачевание — это не всегда удовольствие, оно несет в себе страдание, переживание, адский умственный труд, самопожертвование, отказ от благ и многих личных прихотей.

Но если врачевание не каждому дано, то можно все же, занимаясь медициной, оставаться и быть до последней минуты человеком. Ну а если и это трудно, то тогда хотя бы, как Нинка, научиться говорить больному ласковые слова, в которых бы он почувствовал хотя бы кроху соучастия.

Мне трудно посмотреть Виктору в глаза. Мне стыдно…

Никогда ранее не терявший присутствия духа, я вдруг неожиданно потерял его. Ветер кинулся к окну, и снежинки больно ударили меня. Я-закрыл окно и чуть повернулся к свету. Подошел Никифоров.

— Не знаю, доктор, как ты, — пробурчал нервно он, — а я буду жаловаться. Завтра же первой электричкой еду в Москву. Я им там такой разгон устрою. Короче, ох и наваляются же они у меня в ногах.

Никифоров хотел сказать что-то важное. Потому что первое предложение, вылетевшее из его уст, прозвучало примерно так: «Ты, доктор, извини… Но ты, доктор… Короче, тебе надо…»

Но тут дверь раскрылась, и в комнату влетел сельповский грузчик. Он был без шапки, полушубок в снегу. Подбежав к корыту, он с жадностью попил снежной воды. Напившись, пробормотал:

— Хорошо, что теплая, а то бы захворал! — А затем, увидев меня, крикнул: — Доктор, кончай лавочку… Васька-чирик помирает.

Дьякон, отложив в сторону Евангелие, спросил отца Николая, задумчиво смотрящего на играющих в снежных потоках ребятишек.

— Отец Николай, чем вы целый день опечалены? Скажите, может, помощь нужна.

— Никому нет дела до страданий, никому… — перекрестившись, прошептал отец Николай. — Брат идет на брата. Сын на отца. И разве может священник всем помочь.

— Я слышал, доктор просил вас помолиться за прекращение снега… — прошептал дьякон. — Из-за непрерывно идущего снега он не может вовремя поспеть к больным.

— Нет, нет, я не всесильный, — с грустью произнес отец Николай и добавил: — Ну почему я тогда об этом ему сам не сказал? Зачем обнадежил его, осчастливил. Он теперь небось верит в молитву.

— Вот те история, — перекрестился дьякон. — Если доктор всполошился, то и нам несдобровать. К февралю, чего доброго, занесет церковь снегом по самые купола.

— А как власть? — тревожно спросил отец Николай. — Ее тоже снегом занесет?

— Наверное, нет…

— А все потому, что бес, который в председателе сидит, уж больно силен…

Отец Николай и дьякон одновременно три раза перекрестились и поклонились на алтарь.

— Хорошо, что ты о снеге сказал… — прошептал отец Николай. — После Рождества сразу же поеду к архиерею, посоветуюсь, как дальше нам быть…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Его слова оглушили меня точно гром. Васька-чирик, богатырь, ему нет и сорока! Несколько часов назад я видел его. Он был жив-здоров… Быстро застегнув пальто и накинув платок, взял свою сумку.

— Простите… — сказал я Виктору и Никифорову. — Простите…

Виктор ничего не ответил, видимо, он не знал, о ком шла речь. А Никифоров, вдруг весь съежившись, застыл в странной позе, он стоял как манекен, не вынимая пальцев из волос.

— О ком угодно мог подумать, но чтобы Васька… — начал было он, но тут же замолчал, так как его подбородок задрожал…

— Ну и парит у вас. Снежный квас вы, что ли, настаиваете?.. — и грузчик нюхнул воду. — Чтобы зря вода не бурлила, взяли бы хоть пачку чая туда забросили…

Выбежав вслед за грузчиком на улицу, я услыхал звон бубенцов. По правой стороне улицы на снежной горке под единственным на 43-м километре горящим фонарем стояли сани, запряженные тройкой. Гришка Авоськин в офицерской шинели, поверх которой был плащ с капюшоном, стоял в санях широко расставив ноги. То ли от света, то ли от снега, но был он весь какой-то бледно-зеленый, изредка вздрагивал, то и дело мусолил во рту давным-давно погасшую папиросину.

— Вот, слава Богу, что он попался, — сказал грузчик и добавил: — А то у меня, доктор, когда наши люди вдруг умирают, на ноги такая трясучка нападает, что стоит пройти чуть больше десяти шагов, и я сразу же падаю.

— А в поликлинике были? — спросил я.

— Были… Главврачиха на совещании. А молодую врачиху ветром сдуло… Мы искали, искали ее и нигде не отыскали…

Как только Гришка увидел нас, он прикрикнул:

— Хватит трепаться! Человек помирает.

Свет на фонаре вспыхнул, и его единственный глаз загорелся угольком, от этого костлявая скула пуще прежнего выделилась, а худая щека, наоборот, потемнев, стала цветом походить на корку ржаного хлеба.

— Доктор, не обращай внимания, — шепнул мне грузчик. — Зимой совхозные коровки почти не доятся, вот он и злой.

И не успели упасть мы в сани, как Гришка присвистнул, точно Соловей-разбойник, а потом, что-то крикнув по-вороньи, улыбнулся. Его кнут описал над нашими головами два круга. И тройка так рванулась с места, что нас всех засыпало снегом. Чуть отряхнувшись, я спросил грузчика:

— Что с Васькой?

— А кто знает, — ответил он с грустью. — Лицом весь красный. Глаза навыкате, рачьи. Пытается встать и никак. Я его сердце ухом послушал, ну а там, доктор, такая тишина, словно никогда и не было его там у него.

— Ну нет, он не красный, он бледный. И глаза не рачьи, просто они светятся, — поправил грузчика Гришка.

Я вздохнул. Очень трудно было мне вот по таким характеристикам сделать заключение, что же на самом деле происходило с Васькой-чириком. Вот сани быстро перескочили сугробы на лесной просеке, а дорогу, соединяющую 43-й километр с Касьяновкой, мы покрыли за две-три минуты. Тревожно смотрел вперед грузчик. Весь напрягшись, до белизны в пальцах сжимал он борт саней. Казалось, что глаза его вот-вот выскочат из орбит и побегут впереди саней, чтобы успеть к происходящему раньше всех.