Многие приезжают ко мне, чтобы посмотреть мою работу. Ты знаешь, я не тот человек, который ищет славы. Я не добивалась ни орденов, ни Звезды… Я только думала о том, что нельзя не выполнить взятое на себя. Не берись за дело, а если уж взялся — работай хорошо. В мою душу навсегда запали твои слова: «Чем плохо работать и позориться, лучше умереть». Поэтому, когда я работаю, ты всегда со мной. Недаром, видно, говорят, что погибшие живут в живых. Это, наверное, означает, что народ бессмертен. Если я умру, после меня останется Керез, и она докончит то, что не успела сделать я… так жизнь передается из рук в руки». Буюркан закрыла глаза и будто наяву услышала голос Кара. Словно бы он позвал ее… Она снова заплакала. Но справилась с собой, встряхнулась и, гордая, красивая, молодая, вышла из юрты. Подумала: «Пусть люди скажут, что помолодела, когда приехала дочь. Пусть позавидуют враги. Пусть узнают, какое бывает счастье, пусть сгорят от зависти. Да, пусть сгорят от зависти. Убийцы Кара не издалека приехали. Это кто-то из нашего аила. Да, он следит за каждым моим шагом. Он радуется, когда я плохо выгляжу, и опускает голову, когда я сильна. И чем лучше я буду работать, чем лучше жить, тем ему будет хуже. Я так, таким способом должна отомстить ему. Не может быть, чтобы убийца не нашелся. Правду говорит народ, что злодея настигнет возмездие и через сорок лет. Когда-нибудь все раскроется, виновные понесут наказание. Тогда моя месть свершится до конца. Но до тех пор не будет мне покоя…»

Вернувшаяся за чем-то Керез увидела слезы в глазах матери, встревожилась:

— Что случилось, мама?

— Вспомнила твоего несчастного отца. Думаю о нем и в несчастье, и в радости. А сегодня совсем уж никак не уходит из мыслей, мелькает перед глазами. Разве можно забыть такого человека! Жизнь и горе неразделимы. И со мной все чаше случается — ловлю себя на том, что думаю о несчастьях… может быть, это надвигающаяся старость? Иногда большая, как гора, ноша кажется легкой, словно две охапки хворосту, а иногда легкая, как пушинка, тяжесть становится неподъемной… вот что такое жизнь… Ладно, успеешь за ягненком сходить, посиди пока со мной. Правда, нет ничего лучше своего дома? Для меня час в своем доме вмещает больше жизни, чем целый день в гостях… — Буюркан заботливо усадила дочь на черную лохматую шкуру. — Смотри-ка, потихоньку-потихоньку, а мы с тобой разбогатели. Дойная корова, кобылица, овцы… Кобылицу купила, когда лошади были дешевыми… ты же знаешь. Принесла жеребеночка. Три раза в день дою, потом отпускаю пастись. Кумыса вдоволь, мы с Беделом все время пьем, — оказывается, человек скучает по кислому, иначе бы не стала приготовлять. А хлеб — посмотри, до чего пышный, душа радуется. Оказалось, у нас уже четыре головы крупного скота стало. Пошла к председателю, сказала — вот возьмите, пожалуйста. Так бухгалтер смеется еще: «Какой бог надоумил тебя, когда у других никак выпросить не можем?» Вот такой, говорю, бог надоумил, берите. Сколько считаете нужным уплатить, столько уплатите. Отдала три овцы по средней рыночной цене. Деньги лежат в том сундуке. Хотела положить в кассу, да не выбралась. Когда я сдавала скот, то эта козлиная борода, Барктабас, явился, никак не уходит от очага. Шепелявит: «Дешево возьмут, не отдавай. Продай на базаре. За эту откормленную скотину сразу выложат сколько назовешь». Я так рассердилась, смотреть на него не могла. Говорю — для чего мне обманывать колхоз, разве голодаю? Или в доме чего недостает? Что буду делать со скотом, укрывая его от власти? Разве у меня есть дети, которых не могу прокормить? Одна дочь у меня — того скота, что есть в хозяйстве, даже больше, чем необходимо нам на двоих. Пусть мои овцы пойдут на пользу колхозу, когда план не выполняется! Не понравились мои слова козлиной бороде — ну да мне все равно. Желаю — получу с колхоза полную цену, желаю — отдам колхозу даром, — это как захочу, сам поступай как знаешь, — так ему и сказала. Опустил голову, молча поплелся восвояси. Ой, этот старик — он не прост! Каждые два дня чего-нибудь выдумывает. Вот сегодня — собирается принести жертву. То, говорит, видел душегуба, то духа встретил, то ведьму… Как-то жаловался: всю ночь прокричал и не мог уснуть. Смотри какой! Наоборот, это его душегуб испугается… Пустое болтает. Откуда сейчас ведьмы? Раньше старые люди говорили, что видели ведьму или духа какого… Но если бы были на самом деле, то показывались бы и нам, правда? Я давеча в грозу охраняла двор от волков, так этот Барктабас ночью заявился. И говорит, и говорит — остановиться не может. Мол, дождь льет вовсю, а скала под дождем горит, языки пламени видны… Закричал с испугу, бросил камень — так дух, говорит, гнался за ним до самого дома, раза два окликал его по имени… И будто конь его заржал от испуга и так дернулся — чуть не свалил его в пропасть… В том, что рассказывает такие небылицы, вижу один смысл: похоже, просто захотелось ему мяса. В другое время Алчадай не подпустит его к овце. Вот он и придумывает всякую всячину — мол, столкнулись две горы… всеми правдами и неправдами выманивает что-нибудь и тогда получает возможность отведать горячего бульона… Пропади она пропадом, такая жизнь! А если кто спросит у него, как дела, — не подает виду, балагурит, хвастается, что при молодой жене и душа молодеет. Как же, помолодел ободранный козел, посаженный на колючки! На, сердце мое, подкрепись пока. — Буюркан поставила перед дочерью различную снедь, что была в доме.

Девушка вспомнила про костер, который они с Мамырбаем разожгли ночью в пещере, — его-то пламя и принял Барктабас за бесовское наваждение. Усмехнулась, хотела было рассказать матери, но раздумала — ведь мать еще не знает, где она провела ночь. Тут ее мысли были прерваны приходом самого Барктабаса, — как говорится, легок на помине. Поглаживая рукой козлиную бороду, старик зашевелил черными губами:

— А-а… бу-бу-бу… Приехала, золотая моя? Окончила учебу, серебряная моя! Милая, как теленочек! Услышал, что ты приехала, и побежал, не доев обеда. Как же не бежать… бу-бу-бу, ночью чудище… показалось привидение… Гнало меня до самого дома. То ли грешен в чем, то ли что сказал не так…

Барктабас, стоявший в дверях, только назывался человеком, на самом же деле это было живое, настоящее привидение. Нос с большим родимым пятном безобразно расплылся, из родимого пятна растут, свесились ко рту белые волосинки. Длинные седые брови наползли на глаза, а те покрыты сеткой красных прожилок, слезятся, часто мигают. Сморщенная кожа на шее обвисла, жидкие усы прикрывают рот, видны желтые, наполовину стертые зубы. На ногах чарыки. Во всем Таласе при теперешнем достатке таким вот, в чарыках, увидишь разве что одного только Барктабаса. Ворот синей рубашки порван, болтается.

— Я сделал жертвоприношение… Хочу, чтобы вы отведали бульона… бу-бу-бу…

Не окончив говорить, запнулся на полуслове. Видно, решил, что и так поймут. Керез испугалась его вида. И стеснялась, что такой человек приглашает их отпить бульона, и брезговала… Не зная, что ответить, поглядела на мать. Буюркан поняла.

— Устала она с дороги, не сможет пойти.

— Бу-бу-бу… как хочет. Наш долг пригласить. Я с мыслью, что нельзя не пригласить по такому случаю, тем более что соседи… Спасибо, лишь бы не обижались…

И тут Барктабас разглядел, как похорошела Буюркан. Глаза его округлились, в них застыл немой вопрос. За два дня до смерти Кара он видел Буюркан, возвращающуюся со свадьбы. Громко смеялась в стайке девушек и молодок — и была краше всех. Сейчас ему показалось, что вернулся тот самый день. Он постоял немного в растерянности, не понимая, что произошло, как Буюркан снова сделалась красавицей. Потом заметил новую одежду… «А-а, смотрите-ка, надела привезенное дочерью Поглядишь на нее — все молодеет… Отчего так?! Есть же люди, не поддаются горю…» — такие слова, казалось, готов он был произнести. Лицо его, засохшее как кора, жалко исказилось. Повернулся и пошел, шуршали заскорузлые от грязи кожаные штаны.

— С весны сделался таким, теряет человеческий облик. Смотри, до чего оборван и грязен. Но и раньше, когда владел огромными отарами, в волчьей жадности пересчитывал каждое копыто, боясь, как бы от тысяч его овец не убыло… и тогда, говорят, на нем не видели целой рубашки. Алчадай за все воздала ему, не знаю, есть ли большая месть. Не жизнь у него — сущий ад. Нет чести в этой козлиной бороде… Иногда думаю — лучше бы умер, чем жить такой жизнью: что бы ни оказалось у него в руках, все переводит на водку. Напьется — валяется, как кабан. А то начинает рыдать… Или точит нож — наточит до блеска и говорит жене: «Зарежь этим ножом, сам не могу — не берет мое горло, закаменело, что ли…» — и нарочно проводит ножом по горлу. Я, когда остаюсь одна, боюсь, как бы не сотворил чего этот нечестивец… Ой, да сколько можно о нем… Ушел — и ладно. Ешь, сердце мое, когда еще сварится мясо…