Мамаш, воспользовавшись благоприятным моментом, решил наконец получить то, за чем приехал:

— Матушка Калыйпа, продайте колхозу двух телок, одну-две овцы. Вы ведь наверстаете — никто не может сравниться с вами в ведении хозяйства.

— Нет, не продам. Что у меня есть, кроме этого? Ведь мы, как другие, не сеяли зерно. Огород, выделенный вами для нас, остался невозделанный, земля засохла, заросла сорняками. Мы не можем, как другие, выращивать и есть картофель — целый день ходим за отарой. Все время на ногах, перепрыгиваешь с камня на камень, не поспишь как следует ни ночью, ни днем. Ни отдыха не знаем, ни кино не видим, ничего… сегодня здесь, завтра в каком-нибудь ущелье… С одного бока волки хватают, с другого — шакалы. Был бы ты таким хорошим председателем, чтобы доставляли нам картошку, эту самую капусту, помидоры, тогда мы могли бы есть хороший суп. Оказывается, таково было повеление аллаха — ушел из жизни мой старший сын. Его дети, мал мала меньше, остались на наших руках. Случись завтра — их мать, совсем еще молодая, выйдет за кого-нибудь замуж — узнают ли ее дети нас, если поедем к ним через четыре года, разве не спрячутся от испуга в доме, подобно зверятам, играющим возле норы?

— Матушка Калыйпа, неужели ваши слова слышу, а? Я-то думал, что вы, как и прежде, щедры, спешил с надеждой. Нет, вы шутите или говорите серьезно? Ну-ка, поглядите сюда, улыбнитесь — видите, сразу светлее стало, точно луна вечером из-за горы выкатилась! — Калыйпа и в самом деле глядела улыбаясь, и лицо ее впрямь излучало свет. — Ну вот, сказал же я, что она шутит. В этом аиле есть один щедрый человек, и человек этот — вы, матушка Калыйпа. Как вы думаете, ведь щедрость, наверное, рождается вместе с человеком, как и скупость?

— А как же иначе, неужели уж он у кого-то еще выпрашивает?

— Золотые слова, замечательный вы человек, матушка. А как вы думаете, наверное, ведь у щедрых люден душа чуть не выскакивает наружу, когда наблюдают жадность какого-нибудь скряги?

— Как же ей не выскочить! Так и хочется изрубить его скрюченные судорожные руки! А какими кусочками они отламывают хлеб, как они трясутся, угощая людей… видала я и таких, что сами для себя жалели еду. Чье тело, чью душу может насытить такой скряга? Всяко бывало у нас — и достаток, и нужда, но всегда у меня лежало на скатерти все, что я имела. Не приведи аллах прятать от гостя что-нибудь, точно кошка свое дерьмо.

— Вот истинные слова! Раньше что вы делали, когда приходил гость?

— Я закалывала единственную дойную козу, говоря, что, если уже нам ничего больше не суждено, так и умрем. Как-то, помню, вечером пришли к нам один-два божьих человека, а вокруг нас ни одного дома. Я растерялась, покраснела, угостить нечем, смотрю на него — он тогда еще молодой был, — а он смотрит на меня и как бы говорит — сама знай. И я, представляете, встала, попросила у аллаха благословения… У нас была единственная черная коза, кормила нас молоком — козленок у нее подох от укуса змеи. И вот мы решили заколоть ее. Говорят, если бедняк один раз хорошо наестся, то это уже половина богатства… так и мы рассудили — за один раз сварили все мясо и как следует наелись. Но оказалось, суждено нам еще было… Сосед из нашего аила переехал работать в город, оставил нам свою корову. До того молочная корова — прямо озеро: что молока, что простокваши…

— Золотые слова! Это с тех пор, значит, стали говорить: «Если хочешь быть щедрым, так будь как Калыйпа»?

— Нет, другой еще был случай. Когда родился первенец моего покойного сына, мы были внизу, в аиле, и кто-то приехал известить нас — желал получить подарок за хорошую весть. А у нас люди сидели, один и скажи: «У тебя внук родился, посмотрим, чего не пожалеешь за радостную весть! Или станешь отпираться, увиливать под разными предлогами?» Вот — говорю — и скинула с себя только что сшитый черный суконный чапан. Человек, просивший подарок, недоуменно смотрит на меня, не понимает, всерьез я такую вещь даю или же шучу. Я ему: «Бери скорее, пока не взял кто-то другой», — так он схватил и побежал. Вот какая сила у тех, что приходят с хорошей вестью. От этого я разве останусь раздетой… через небольшое время опять справила себе чапан. Человек оттого, что дает другому, бедным не сделается. Один старик перед смертью оставил завещание: «Я всю жизнь копил добро, и, сколько бы ни собирал, все казалось мало. Сам никогда не ел досыта и никогда никого не пригласил, не накормил, не угостил даже чаем. Двор мой полон скота, карманы полны денег. Теперь я болен раком. Я уже на пороге смерти. Хочу поесть, но не лезет в горло. Только теперь я понял цену еды. При жизни нет большего богатства, чем наделять людей, хорошо питаться и, если есть возможность, хорошо одеваться. Если и пожалеете для других, то хоть не жалейте для себя».

— Браво, золотые ваши слова! — Председатель аж хлопнул в ладоши от восхищения. — Если бы все люди были такие, как вы! А то поедешь к другим, так там чуть не расстаются с душой, боясь отдать что-нибудь из скота, ругаются, верещат… не то что вы… Ну-ка, матушка, сколько мне взять — сами скажите. Знаю, знаю, если я даже все у вас попрошу, и тогда не сможете мне отказать по доброте вашей…

— Сколько нужно, столько и возьми. Оставь только вот ту саврасую, с белой отметиной на лбу, чтобы был кумыс… Помнишь то время, когда решили, что от кобылиц нет никакой пользы, — вот в те дни люди, всю жизнь не смевшие даже мечтать об этом, смогли приобрести лошадей. Помнишь, тогда их обменивали на телят, даже на кур. А я за всю свою жизнь не видела плохого от лошадей и взяла тоже, привела одну, обменяла на теленка — подарила старшему сыну. Вот, а теперь вы умоляете меня продать… Лучшие лошади нашего колхоза тогда разошлись по рукам. Разве ненужная скотина могла бы, как лошадь, существовать века? Чем продавать кобылиц, лучше бы доили их, готовили кумыс да продавали. Ведь кумыс — это лекарство. Поверьте, нет ничего выгоднее кобылицы. Сядешь на нее — повезет тебя, захочешь пить — кумыс пей, захочешь есть — на тебе мясо. И кожа, и шерсть — все идет тебе на пользу. Выпей же еще кумыса, молочное хорошо пить без передышки. Не каждый день приезжаешь, так напейся досыта, — уговаривала хозяйка, озабоченная тем, что снова наполненная ею чаша стоит перед Мамашем без употребления. Наслушавшись похвал Мамаша, она уже забыла про свой первоначальный отказ.

— Одну годовалую телку, теленка, жеребенка отдадите осенью… — перечислял меж тем председатель.

— Пиши, сколько считаешь нужным. Ведь не даром же возьмешь, платишь почти такую же цену, что и на базаре. Есть ли о чем печалиться! Ой, выпей же кумыса, неужели плохой?

— Нет, почтенная. Как же не выпить такой!

Председатель выпил без передышки половину чаши, и от этого Калыйпа прониклась к нему еще большей признательностью. Воодушевленная добрым отношением председателя, она и вовсе разошлась:

— Овцы все целы, разжирели, сделались похожи на конок[48]. Ни мухи, ни комары не досаждают…

Тут председатель Мамаш еще подзадорил ее:

— Оказывается, волк чуть не задрал одну…

— Джигиты, те ради шутки, ради удовольствия щиплют груди у молодок. А волку что, он и не смотрит, чьи овцы: то ли Калыйпы, то ли Шарипы, ему бы лишь брюхо набить. Да тут он не разжился особенно: только куснул одну за вымя — и сразу убежал, точно коза, оттопырив хвост. Рана у овцы уже заживает…

Мамырбай, слушая мать, покраснел и опустил глаза, а той хоть бы что — даже и не моргнула.

Двумя днями раньше к Калыйпе и Субанчи приезжали из правления, чтобы договориться о продаже скота, но Калыйпа наотрез отказалась продавать, да еще и прогнала представителей, обругав вдогонку. Теперь Мамаш радовался, что нашел к ней подход и уговорил ее помочь с поставками.

— Сын ваш настоящим богатырем сделался… — начал он, но не успел закончить свою мысль, как Калыйпа снова затараторила:

— Ой, несколько ребят, окончивших десятилетку, ездили в прошлом году в город, чтобы пройти в институт, но говорят, что провалились. Как это — провалились они? Хорошо, если они остались невредимыми… Куда они провалились, скажи, мой хороший?