Морстен хмыкнул, когда орки взвалили его на плечи, делая вид, что помогают идти своему властелину, но на самом деле неся его к ближайшей повозке, в которой были нагружены ткани. Там уже возились с ранеными горцами и варварами жрицы империи, изучавшие врачевание в обязательном порядке, как и способы нанесения ран. Южан, уцелевших в резне, сгоняли в кучу, но, судя по всему, из больше чем сотни душ позор плена предпочли немногие — десяток, два, вряд ли три. Стража и управлявшие движением караванщики полегли полностью, выжили и сдались погонщики, грузчики и рядовые торговцы, сопровождавшие свой груз в повозках. Сами громоздкие деревянные сооружения почти не пострадали, кроме тех, что задел туман смертного жреца. Их отравленное прикосновением Посмертника дерево уже горело бездымным пламенем, запалённое долинцами.

Ветрис тоже был здесь, сидя на тюках с чем-то белым и пушистым. Длинную рану на его бедре, прошедшую опасно близко к детородным органам и бедренной артерии, сейчас зашивала и перевязывала Киоми, а Коэн бросал яростные взгляды на всех, кто осмеливался хотя бы посмотреть в его сторону.

«Варвары, — подумал Морстен, — не стесняются щеголять обнажённым торсом, но стоит снять с них штаны, и они превращаются в стеснительных газелей. Как будто голый зад постыднее предательства или трусости».

Коэн увидел Морстена и Лаитан, которую несли следом, и что-то прошипел сквозь зубы Киоми. Та посмотрела на него странным взглядом, но ответа Чёрный Властелин не услышал — рядом стонал караванщик с разбитой головой. Судя по халату, он был из тех, кто вёл этот караван. Гравейн сделал себе отметку в памяти допросить его, чтобы выяснить, с какого перепуга они начали сражение. Понятно, что всему виной был жрец Смерти, имевший неимоверную силу, но подробности могли прояснить многое. Например, где к каравану присоединился этот выкидыш Посмертника, и как именно он отдавал приказы. Были ли заражены все караванщики, или только самые богатые. Что творится на юге.

— Займись Лаитан, — шепнул он шаману, поднёсшему к его рту мех. Глотнув вонючей влаги со вкусом несвежих портянок, Гравейн ощутил, как его скручивает в тугую пружину отвратительное ощущение слабости, сменяющееся теплом и силой. — Ей тоже нужно восстановиться, и я сомневаюсь, чтобы ее народ сильно помог ей. Нужен любой источник энергии.

«Впереди последний отрезок пути, — подумал он про себя, делая еще глоток и пытаясь отдышаться. Все-таки, спирт, служащий основой всех северных лекарств, был скорее благом, чем проклятием. — У меня такое чувство, что всех нас гонят по накатанной тропе, то замедляя, то ускоряя, то изменяя направление. Узнаю руку Посмертника. Этот чёртов гнилец всегда любил загребать жар чужими ладонями».

Перед глазами качалось небо. Картину небесного свода иногда заслоняли лица людей. Несколько служанок, получивших лёгкие ранения, жрицы, в числе которых была Надира и Тайрат, тхади северянина…

Лаитан смотрела в небо, до боли сжимая кулаки. Она уже слабо понимала, кто она, как появилась и кем стала. Картины и времена путались, голоса менялись и сливались в неразличимый шум вокруг. Люди казались знакомыми, но не привычно знакомыми по дворцу или встречам в походе. Они все несли общие черты, только немного искажённые временем и посторонними связями. Кровь сильнее, чем можно себе представить. Кровь была ключом ко всему, началом и концом мира, внутри тела человека и вокруг него.

Тот человек, упоминание о нём, о первом и единственном отце всех… всех её воплощений, всех её детей и матерей, тот человек был болен. Его расстройство, толкнувшее его на эксперимент со своим семенем, дало жизнь Медноликой Лаитан. И отняло множество нерождённых жизней, чьими поступками можно было бы гордиться. Или ужасаться.

Боль, надолго поселившаяся внутри тела, теперь не имела ничего общего с тем чувством, которое, будто очнувшись ото сна, разливалось по жилам Лаитан. Яд, сковывающий плоть, выедал душу до последней капли. И Лаитан не могла бы описать все, что ощущала.

Взгляд, в котором читалось понимание и осознание неизбежности своей судьбы. Любовь, пронесённая через тысячи лет. Потеря, о которой все эти века можно было помнить, но нельзя было бы пережить. Ожидание, надежда, горячие руки, страх, ужас, боль и смерть, радость встречи, часто бьющееся сердце, ударами заглушающее все остальные звуки.

Быть и не быть одновременно. Стать всеми, кто тёк в жилах каплями древней крови, вспомнить их лица, видеть их вокруг и терять себя, свою душу, свою личность, свой рассудок. Говорить с каждой, кто был до неё. Спорить с той самой, что дала жизнь первой из них.

И всегда, всегда ждать. Возможно, он еще вернётся. Возможно, он откроет дверь, выжжет толстые стволы лиан, даст ей руку на смертном одре, скажет то самое, ради чего стоило пережить века и тысячи лет.

И знать, чувствовать, словно острый стилет, входящий в сердце медленно и неумолимо — этого никогда не будет.

Что может чувствовать человек, зная о том, когда и где умрёт? Будет ли он прощаться, найдёт ли нужные слова для тех, кого он ценит и кто ценил его? Сможет ли сказать и сделать все, не сожалея об упущенном времени?

Нет.

Внезапная, гордая и яростная смерть была бы подарком. Но вместо неё Лаитан должна дойти до Отца, сделав там то, ради чего ее создали. Не дали жизнь, не подарили, чтобы потом отнять, а лишь показали. Будто картинку, на которой вот эта точка и есть Лаитан. А от точки движется дорога к последней черте, ради которой и была задумана вся картина. Ей дали прожить свой век, чтобы она дала жизнь другим, оставшись в старом мире горсткой пепла, пустой оболочкой без души разума, чье тело откроет дорогу прочь остальным.

И как теперь можно идти, зная истории тех, кто начал путь?

Чужая жизнь была наполнена чужой болью. Столь нестерпимой и отчаянной, что она выжигала на теле узоры. Ужас и страх жить, зная, как и зачем, вытеснили рассудок.

Она не знала, что это такое, быть с тем, кто любит и быть любимой. Ее боялись, ужасались ее имени, уважали и подчинялись. Она была царицей, символом и вечным Мастером Мастеров. Ее душа спала и ждала часа, когда сможет покинуть оболочку. И теперь уже навсегда.

А эти тени — черные, серые или даже гнилые — они все принадлежали не ей. Кому-то другому. Это кто-то другой жил, отсчитывая минуты и дни до часа, когда придётся отдать тело в вечный лед склепа, погрузив разум в столь необъятные пещеры с кристаллами, что он станет одним из величайших управителей мира. Это кто-то другой, старея и воспитывая своё дитя, хранил память об ушедшем в эти кристаллы. Это не ее старческая рука поглаживала кудри медного цвета, не в силах признаться, что ждёт эту новую жительницу будущей Империи. Это не на неё смотрели черные, как ночное небо, глаза, не удержавшись и в последний раз оглянувшись на пороге помещения, из которого валил ледяной туман, где пропадало все живое навсегда.

Это не ей дали прожить и пережить, не она видела смерть Креса и свою, не с ней говорили люди и не ее отец стал тем, кто положил традицию ужасающего взращивания себя в каждой из своих дочерей, вырождая их, обрекая на замкнутый цикл, строго рассчитанный и чётко выверенный до последних дней солнца.

Не она, не ей, не ее разум, не ее чувства…

Лаитан металась по постели, когда ее пытались удержать жрицы и воины Долины. Плача и смеясь, расставаясь с разумом и чувствами. И не к ней подошли тхади, чьи руки заставили рот разжаться, вливая в него вонючую жидкость.

Лаитан всхлипнула, давясь отголосками невообразимого чувства потери. Потери жизни, судьбы, тепла и ощущения чужого тела рядом, когда за окнами будет биться плетьми ледяная тьма, а с рассветом мир станет прозрачно-хрустальным и снежно-белым.

— Пора с этим заканчивать, — шепнула Киоми Ветрису, закончив перевязку. Варвар погладил женщину по голове, вглядываясь в затихшее неподалёку тело Лаитан.

— Она нам нужна, — неуверенно протянул он.