Небольшие твари размазались в прыжке, преодолев стену щитов первого ряда, мечи и копья второго, и истончившуюся донельзя завесу благословенной тьмы, разорвав глотки сразу трём воинам-ветеранам, перезаряжавшим тяжёлые арбалеты. Морстен, бывший ближе всего к рычащим и роняющим хлопья серой пены собакам, отмахнулся от них мечом, срубив две головы из трёх, но последний зверь, которого клинок лишь чиркнул по груди, вцепился Гравейну в левое предплечье.

Поднятый силой Посмертника пёс целил в глотку. Морстен подумал, что в этой, в общем-то, бестолковой стычке было много моментов, когда за действиями мертвецов угадывались осмысленные решения. Тактические решения. Словно кто-то управлял ими, подсказывая, где лучше ударить, а где обойти врага.

«Остаётся благодарить Отца, — невесело скривился он, возвратным движением клинка разрубая брызнувшее гнилой кровью тело пса, и стряхивая разжавшую челюсти голову на землю, — что Посмертник прежде всего Мастер, и плохо разбирается в механике сражений. Я бы с этими силами взял приступом Долину, а он положил всех в одной мясорубке с неполной сотней тхади».

— Сомкнуть ряды, кхабалги! — выругался сотник, вставая во второй ряд, и прикрывая собой господина. — За Север!

Сразу два мертвых зверя прыгнули на властелина с двух сторон. Синхронно и одновременно разинув пасти и оттолкнувшись от земли, они пронеслись над головами тхади, целясь в голову и глотку Морстена. Рука болела и потеряла чувствительность, а одним мечом, пусть и с пятисотлетним опытом, расправиться сразу с двумя псами он бы не успел. Когда вонь разложения ударила в ноздри, Морстен присел на корточки, позволив зверям вцепиться друг в друга и покатиться под удары клинков своих тхади. Вскочив на ноги, властелин успел заметить, как прямо ему в лицо летит нечто шипастое и колючее, словно надутый пузырь с иголками. С длинными и ядовитыми иголками. Гравейн плюнул, почти не надеясь на попадание. Однако, его слюна коснулась игольчатого тела, и в этот же миг его снесло в сторону ударом брошенного топорика, который кто-то метнул в угрозу от стен укреплений.

Шагавшие слитно, как один, тхади, уперлись задними рядами в ворота. Створки, дико скрипя, разошлись, и оттуда вывалились спешившиеся дварфы, построившиеся в небольшой клин. Одновременно с тем над частоколом глухо захлопали тетивы луков и арбалетов, посылая сверкающие чёрточки болтов и горящие стрелы через головы поредевшего отряда Морстена. Сам он, несмотря на то, что левую руку жгло огнём до самого плеча, сражался в первых рядах.

Тьма давно исчезла, вернувшись в породившую её землю. Под ярким жаром солнца гнилостные уроды Посмертника погибали от темных мечей тхади, заливая порченой кровью злосчастное поле. Гвардия северянина притомилась, и уже не выкрикивала оскорбления в адрес бессловесного врага, и рубилась молча.

Морстен едва не отмахнулся мечом, когда ощутил сзади чужое присутствие. Но, развернувшись, и стряхнув с лица капли пота, ему пришлось опустить взгляд вниз. Дварф в надвинутом на самые брови шлеме посмотрел на него угрюмым взглядом светлых серых глаз.

— Гуррун, — буркнул он, ударив себя перчаткой в нагрудник. — А ты, стал быть, Чёрный Властелин?

— Морстен, — без лишних церемоний выдохнул Гравейн. — Будем сражаться, или разговоры разговаривать?

— Кажется, мы сработаемся, — ухмыльнулся дварф в топорщащиеся под носом картошкой седые усы, и перехватил секиру поудобнее. Ну, Морстен-горстен, подвинься, сейчас мы покажем тебе, как надо биться. Гуррун хадб-шаггазад, ха!

«Гуррун начал путь славы, — перевёл Морстен, пропуская небольшой клин закованных в тяжёлые доспехи и от того казавшихся кубическими подземных воинов. Секиры, топоры и широкие мечи в их руках казались налитыми синевой, и, едва прикоснувшись к телам противников, буквально размылись в движении, разрубая плоть так же легко, как воздух. — Хорошо идут. Надо помочь».

— Держать центр, — ударил он по плечу сотника, не обращая внимания на боль в руке. — Сейчас дварфы разрубят их строй пополам. Потом нам придётся ударить на левый фланг…

Лаитан не видела, как закончилось сражение, оставаясь за стенами укрепленного пункта. Крики и боевые вопли дварфов сливались с диким рычанием тхади и зверей Посмертника. Перемазанная сажей, землей и кровью, Медноликая сидела на земле, пока кто-то пытался обработать ее ожоги и рваные раны, оставшиеся после того, как с ее тела отодрали особенно толстые и массивные браслеты и обручи. Сила, пропущенная Лаитан сквозь украшения, расплавила их, и теперь они частично обвалились вместе с плотью, причинив нестерпимую боль, сводящую с ума и затуманивавшую разум. Кое-какие браслеты уцелели, но их древние рисунки и гравировка стерлись, сделав их бесполезными кусками бронзы и золота, годной только на монеты или украшения. Глубоких ожогов было всего два, в тех местах, где металл косался голой кожи, не защищенной переливающейся чешуей. Чешуйки под браслетами тоже потемнели, сплавившись в единую корку, но пока держались, уродливыми набухшими наростами выпирая на коже. Рваная одежда висела лохмотьями, облепляя тело, но все это колебалось неверной дымкой мыслей где-то позади сознания. Сквозь боль и отупение, бессилие и потерянность от пережитого ужаса пробивалось неожиданное чувство беспокойства за тех, кто оставался за стеной до последнего. Поймав себя на этом новом для себя ощущении, Лаитан уговорила себя, что ее волнует судьба Гурруна, а не Морстена, но ее глаза все искали и искали среди тех, кого заносили внутрь после боя тело властелина. Взгляд перебегал с одного покойника на другого, когда тхади отбрасывали плащи и тряпки с лиц своих братьев, чтобы опознать их перед отходной.

Гравейна внесли последним. Он был жив, но огромный тхади-сотник, протащивший его мимо Лаитан так быстро, словно нес нечто горячее, даже не удостоил ее ответом, когда она спросила его, что произошло.

— Он вернулся последним, — тихо произнесла Лаитан, когда ее служанки закончили отковыривать от нее куски браслетов и накладывать успокаивающие повязки на ожоги и порезы. Рядом с Лаитан собрались ее люди и варвары, кто-то уже запалил костер, и жаркое пламя лизало поленья, трещавшие в нем, словно старые сухие кости под ногами путника. Гуррун, почесав повязку, пересекающую его лысую голову, высморкался в костерок, зыркнув в сторону открывшей было рот Киоми, и посмотрел на сотника-тхади, устало сидевшего на каком-то деревянном коробе. Черные латы тхади были измяты и избиты, а заклинивший наплечник он отстегнул и положил рядом со шлемом.

— Где Морстен? — грубо спросил дварф. — Я его так и не успел обматерить за то, что он отнял у меня такую победу.

Сотник презрительно скривил толстые губы, из-под которых торчали небольшие клыки, украшенные золотыми кольцами.

— Господина осматривает шаман, — коротко ответил сотник, потом не сдержался, и добавил: — мне показалось, что тебя почти загрызли восставшие кролики, когда Владыка добрался до вашего отряда.

— Много ты понимаешь! — дварф побагровел. — Это был тактический, мать его, манёвр!

Лаитан медленно поднялась и, воспользовавшись тем, что Киоми задержалась рядом с Ветрисом, помогая перевязывать его раны, медленно побрела к тому месту, где должен был располагаться шаман властелина. Прочное укрытие из бревен и набитых сверху для укрепления досок стояло особняком, и над входом в него красовался грубо намалеванный знак силы тхади: помятый шлем с огромной рукой, придавившей его вниз, будто осождающей попытку подняться.

— Ты не смеешь преграждать мне путь, — едва удостоив тхади вниманием, произнесла Медноликая, пытаясь отодвинуть его с дороги. Огромный, походящий на ходячую скалу, охранник только показал длинные жёлтые клыки, но остался стоять на месте. Покои шамана, как их назвали тхади, оказались в самом дальнем углу помещения, отделенным от остальных мест, а сам шаман, наверняка, был таким же омерзительно воняющим, огромным и туповатым, как и все остальные. Однако, они были верны своему господину, чего нельзя было сказать, как понимала со все большей отчетливостью Медноликая, про людей Империи. Когда решающее сражение заканчивалось, а госпожа с тревогой следила за каждым, кто входил или кого вносили в укрепления, властелина нигде не было видно. И едва линию переступил Гуррун с огромной рваной раной на голове, державший шлем подмышкой и кривя одним глазом, как она с пугающей отчетливостью поняла: про Гравейна, возможно, просто забыли. Посмотрев на сильно косящего влево Гурруна, она отделилась от жриц и Киоми и подошла к дварфу.