Поэты называли царицу «богоподобной» и «любимицей богов». Художники изображали ее в виде богини. Фарфор тоже прославлял царицу. Лучшие художники работали тогда по дворянскому заказу. Этот фарфор красивый, торжественный, он расписан умелой рукой.

А что это за военная посуда?

На тарелках — скачут казаки, машут саблями гусары, пехотинцы заряжают ружья. С чайных чашек сердито косятся генералы. На больших вазах нарисованы гвардейские мундиры спереди, сзади и сбоку. Складки заутюжены, пуговицы блестят, петлички и выпушки прострочены.

Кажется, что это рисовал не художник, а военный портной.

Хозяин этой посуды — Николай I — изображен на фарфоровой пластине. Он скачет перед строем улан. Глаза у него выпучены, султан развевается на треуголке. Уланы вытянулись в струнку.

Кажется, что сейчас забьет барабан, и солдата прогонят сквозь строй, солдат упадет под ударами шпицрутенов, зазвенят кандалы ссыльных по дороге в Сибирь.

Уже начиналось революционное движение, когда завод выпускал эту посуду. Старый крепостной строй трещал по всем швам. Николай I старался поддержать крепостной строй силой пушек и штыков. Он только и думал о выправке своих солдат. Он пил из военных чашек, ел на военных тарелках. В Зимнем дворце по углам стояли военные вазы, словно несли караул.

На фарфоровом заводе за порядком следил особый полицеймейстер. Провинившимся мастеровым забривали лбы, сдавали мастеровых в солдаты.

Настоящие художники работали на императорском заводе неохотно.

В мастерских сидели чиновники, затянутые в мундиры. Их «художество» было скучное, казенное, раболепное. Они умели рисовать только кивера и эполеты на кукольных офицерах да ранцы на кукольных солдатиках.

После проигрыша Крымской войны чиновники на фарфоровом заводе стали стесняться изображать на вазах и тарелках воинственных солдатиков.

Какими же рисунками пришлось им украсить фарфор?

Чиновники в мундирах, прежде рисовавшие кукольных солдатиков, теперь принялись усердно писать на фарфоре пастушек, красавиц и амуров. Они старались, чтобы их рисунки были веселые, пёстрые, легкие, — а рисунки выходили у них топорные, скучные, слащавые. Чиновники не умели рисовать.

В то время на заводе сделали огромную розовую вазу. Полуаршинные амуры неуклюже танцуют по ее стенкам, растопырив розовые ручки, вскидывая толстые коленки. Вьются цветы, сверкает золото на зачем-то прилепленных к стенкам вазы бородатых головах.

Над этой вазой работали несколько лет. Кончили ее и восхитились своей работой. Кто получил орден, кто — медаль, кто — часы от царя.

А русское искусство шло другим путем.

В тот год, когда ваза была окончена, молодой художник Репин выставил свою картину «Бурлаки». Бурлаки тянут баржу. Они тяжело дышат. Из-под спутанных косм глядят страшные, измученные глаза.

Тысячи людей ходили на выставку смотреть эту картину. О ней писали, говорили, спорили. Она задела людей за живое. Художник показал людям, какова на самом деле жизнь.

Придворные неучи пожимали плечами и отворачивались от картины Репина.

— Разве это искусство? — говорили они. — Это так некрасиво!

Розовая ваза с амурами казалась им чудом искусства. Кто теперь помнит эту вазу? Забытая всеми, стоит она в заводском музее, как образец плохой, безвкусной работы.

А картина Репина известна всему миру.

Прошло несколько десятилетий, и фарфоровая посуда стала грустной, унылой. Большие матовые статуи манерно повесили головы. Волосы у них распущены, глаза кокетливо полузакрыты. Названия у этих статуй невеселые — «Грусть», «Усталость», «Мученица», «Последний вздох корабля».

Рядом с ними — лампадки, кресты, яйца с постными лицами святых.

Длинные чахоточные цветы тянут стебли по стенкам ваз. Плакучие ивы свесили грустные ветви на блюдах. Чашки покрыты серым, серо-зеленым, серо-голубым узором.

Посмотришь на такой фарфор — на сердце заскребут кошки, — такая тоска.

Это фарфор последних самодержцев.

Школа на Шлиссельбургском тракте

Прошло полтораста лет с тех пор, как умер Виноградов. На левом берегу Невы, где прежде были болота да чахлый перелесок, теперь стояли новые заводы, дымили высокие трубы. Семянников завод строил машины, Александровский — паровозы, «Атлас» лил чугун. Скрипели ткацкие станки, жужжали веретена на фабриках богатых купцов — Торнтона, Максвелла, Паля.

На лесистом мысу, где Виноградов встречал восход луны, высились огромные корпуса Обуховского сталелитейного завода.

На новых заводах работали десятки тысяч рабочих. По берегу Невы на одиннадцать верст вдоль Шлиссельбургского тракта раскинулись новые поселки — Смоленка, Александровна, Обухово, Мурзинка.

Сельцо Фарфоровое со своей старинной церквушкой в зарослях прибрежных ракит затерялось среди шумных соседних сел.

Фарфоровый завод словно одряхлел и присел к земле. В его невысоком, невзрачном здании работали, как встарь, две-три сотни работников. Летом завод работал восемь, зимой — шесть часов, а в темные декабрьские дни и того меньше — три часа в сутки. В сумерки завод пустел и затихал. Тяжелые железные ставни закрывали окна его музея. У ворот лениво топтался сторож — отставной солдат в высокой мохнатой шапке.

А на больших заводах по соседству работа шла день и ночь.

Рабочие боролись с хозяевами за сокращение рабочего дня, за отмену штрафов, за прибавку заработка. На Шлиссельбургском тракте каждый год бывали стачки и забастовки.

— Помилуйте, на что рабочему свободное время, — негодовали фабриканты. — Куда он пойдет, что будет делать, не занятый работой? Тут прямой простор разгулу.

Рабочие знали, куда они пойдут, что будут делать в свободные часы. Молодые заводские парни урывали время у сна, чтоб читать книги. Многие из них учились в вечерней школе, открывшейся на Шлиссельбургском тракте.

Об этой школе шла молва за Невской заставой. В ней были удивительные учительницы. Они не только обучали рабочих грамоте и арифметике, они расспрашивали учеников про их жизнь. Они умели дать толковый совет и подбодрить человека, попавшего в беду. Они любили свою школу.

После уроков ученики окружали учительницу. Каждому хотелось перекинуться с ней словечком.

«Мрачный сторож лесных складов с просиявшим лицом докладывал учительнице, что у него родился сын… Чахоточный текстильщик желал ей за то, что выучила грамоте, удалого жениха… Приходил одноногий солдат и рассказывал, что „Михайла, который у вас прошлый год грамоте учился, надорвался в работе, помер, а помирая, вас вспоминал, велел поклониться и жить долго приказал…“» рассказывает Надежда Константиновна Крупская.

Надежда Константиновна была учительницей в этой школе.

Работая днем на заводе в грязи и копоти, переругиваясь с мастерами, на каждом шагу натыкаясь на подлости, рабочий помнил, что вечером ему предстоит нечто хорошее: он пойдет в школу и забудет заводские дрязги. Он старался изо всех сил отделаться от вечерней работы.

Ученики особенно любили одного руководителя, которого прозвали «Лысым». У него был большой выпуклый лоб и рыжеватая бородка. Придя на занятия, скинув старенькое пальто, он вынимал из кармана мелко исписанные листочки и говорил просто и понятно о том, как рабочие должны бороться за свои права.

Товарищи звали этого лектора «Стариком» — за большой ум и непоколебимую волю. А по паспорту он значился Владимир Ильич Ульянов. Бабушкин и другие рабочие-революционеры были его учениками.

Фарфоровцы

Село Фарфоровое за Невской заставой жило своей особой жизнью. Фарфоровцы, или фарфоряне, казались особым племенем среди других рабочих.

Многие из них были потомственные «государевы работники» из бывших заводских крепостных. По наследству от отца к сыну передавались секреты фарфорового мастерства, по наследству передавались также раболепный страх перед начальством и горделивое презрение к рабочим других заводов: мы, дескать, фарфоряне, хорошие люди, белая кость, а вы — горлодеры, лапотники, не люди, а людишки.