— Набедокурили в Марбурге, вот теперь и маемся! — грустно ответил Райзер и уткнулся в книгу.

Обычно Виноградов и Райзер по вечерам занимались вместе, а Ломоносов запирался у себя и что-то писал. Но в этот раз он неожиданно вошел в каморку Виноградова с листом бумаги в руках и плотно притворил за собой дверь.

— Слушайте, друзья! — сказал он. — Я написал оду в стихах и хочу послать ее в Академию в Петербург.

Студенты закрыли свои учебники и приготовились слушать. Лучшим русским поэтом считался тогда Василий Тредиаковский. У Ломоносова была книжка с его стихами, и студенты знали их наизусть. Прославляя императрицу Анну, придворный стихотворец писал так:

Прочесть такие стихи без запинки было очень трудно. А какими тусклыми, тяжеловесными и непонятными показались они студентам, когда Ломоносов прочел свою оду! Стихи Ломоносова были живые, звучные, размеренные. В ту осень русские войска взяли турецкую крепость Хотин. Ломоносов описал в стихах кровавую битву. Обращаясь к побежденному турку, он спрашивал его:

Виноградов и Райзер слушали, побледнев от волнения.

— Знаешь, Михайла, я думаю, что ты великий стихотворец, подобный древнему Горацию! — сказал, помолчав, Виноградов.

Ломоносов отослал свою оду в Петербург. Там она наделала шуму. Как, безвестный студент, шалопай, крестьянский сын, написал такие прекрасные стихи, до каких не додумались академики в чинах! Ломоносов сразу прославился.

Но слава — славой, а студенты сидели голодом. Академия не прислала Генкелю его жалованья в срок, и он стал задерживать присланные для студентов деньги. Из-за каждого гроша он ворчал часами. Над Ломоносовым Генкель издевался и всячески преследовал его. Однажды он приказал студенту растереть выпаренную ртуть. От ртути поднимались едкие, ядовитые пары. У Ломоносова и так уже голова кружилась от голода, а тут ему стало совсем дурно. Бледный, он подошел к Генкелю и попросил избавить его от этой работы.

— Белоручка! — зашипел Генкель. — Строить из себя великого ученого вы умеете, а простой опыт вам не под силу! Ступайте и делайте, что вам велят, пока я не выгнал вас из лаборатории!

Тогда Ломоносов опрокинул склянку с ртутью в очаг и, хлопнув дверью, выбежал вон.

— Я уйду из Фрейберга! — сказал он товарищам. — Я не могу больше учиться у Генкеля! Того и гляди, отколочу его, хоть он и горный советник!

— Ну, потерпи, друг, — просил Виноградов. — Нам только бы выучиться поскорее, а там все трое от него уйдем! Академия, небось, даст нам денег, когда мы станем учеными!

— Куда ты пойдешь, где будешь жить, посуди сам! — уговаривал Ломоносова Райзер.

— В Фрейберге нечего есть и нечему учиться! — упрямо твердил Ломоносов. — У любого рудокопа узнаешь о рудах больше, чем у Генкеля. Он только и умеет, что свои латинские ярлычки писать, а ни в химии, ни в металлургии ничего толком не знает.

Товарищи все же уговорили его попросить прощенья у Генкеля. Ломоносов стал попрежнему ходить на занятия. Но не прошло и трех недель, как Генкель объявил студентам, что отныне он будет давать им еще меньше денег на еду, чем прежде, всего по три гроша в день. Студенты долго совещались в комнате Виноградова. Наконец они решили итти к Генкелю и объявить ему, что жить на эти деньги нельзя.

— Вы что же, — думали, что я позволю вам пиры задавать? — закричал Генкель. — Может быть, вы думали, что я из собственного кармана вас буду кормить? Напишите письмо в Россию, — пускай ваша императрица подаст вам милостыню. У нее денег много.

Ломоносов шагнул вперед.

— Мы не за милостыней пришли! Мы требуем своих денег, — сказал он и облизал сухие губы.

— Своих денег? А какого цвета эти денежки? Я их что-то не видел! — смеялся Генкель.

— Неправда! — крикнул Ломоносов. — Вы покупаете на наши деньги инструменты у вашего шурина и платите за них втридорога! Вы берете с нас за комнаты столько, сколько ни одна комната в городе не стоит! Вы заставляете нас платить за ваши уроки, а сами только болтаете, вместо того чтобы нас учить!

Генкель вскочил с кресла.

— Негодяй! Щенок! Вон отсюда! Вон, тотчас же! — крикнул он и бросился на студента с кулаками. Ломоносов тоже размахнулся, но товарищи схватили его за руки. Они поспешили увести его из лаборатории. Генкель бежал за ними и толкал Ломоносова в спину, осыпая его ругательствами.

В тот же вечер Ломоносов сложил свои вещи в котомку и ушел из Фрейберга. Товарищи, расставаясь с ним, поклялись ему в вечной дружбе.

— Где-то наш Михайла теперь? Бродит, верно, без крова, буйная голова! — часто вспоминал Виноградов.

Ломоносов действительно скитался по Германии без крова. Он сходил пешком в Голландию, вернулся в Марбург и после многих приключений уехал наконец в Россию.

Виноградов и Райзер прожили в Фрейберге еще четыре года. Генкель скоро перестал с ними заниматься и послал их работать на горные промыслы. То-то обрадовались молодые люди, вырвавшись на волю! Денег у них было попрежнему мало, но, работая с охотой, они забывали нужду. В горах студенты нашли себе учителей — горняков, рудокопов, плавильщиков, которые хотя и не говорили по-латыни, но зато различали на-глаз все горные породы и знали их свойства не из книг, а из опыта. У них научились студенты прокладывать шахты, распознавать руды, строить машины для горных работ и печи для выплавки металла. Райзер собрал хорошую коллекцию горных камней и берег ее, как зеницу ока. Виноградов полюбил работу возле плавильных печей — блеск огня, гуденье пламени, огненные струи расплавленного металла.

Студенты стали учеными химиками-металлургами. Даже сам Генкель не решался спорить с ними. Они знали теперь побольше, чем он.

На Невской першпективе, близ моста через речку Фонтанную, толпился разночинный люд. Там к высоким воротам, усыпанным светящимися плошками, подлетали раззолоченные придворные кареты.

— Посторонись, дай дорогу! — во всю глотку кричали скороходы в развевающихся лентах и перьях, огромными скачками бежавшие впереди карет.

Султаны из перьев колыхались над головами лоснящихся лошадей, золоченые колеса громыхали по дощатой мостовой, алые кафтаны гайдуков, стоявших, как статуи, на запятках, развевались по ветру.

— Царица, царица едет! — крикнул кто-то, и дюжие квартальные осадили толпу. На дороге появилась карета, сверкавшая, как солнце. В ее золоченые стенки были вделаны зеркала. Зеркала сверкали даже на спицах колес. За стеклом виднелась кипа кружев и лент, усыпанных бриллиантовыми блестками. Это была царица Елизавета, дочь Петра.

— На колени! — рявкнул квартальный и бухнулся на землю, а за ним и остальные — торговки, мастеровые, инвалиды, и толстый купчина, и захожий мужичонка с узелком на батожке — полегли брюхом в студеные грязные лужи, которых по осени было немало на Невской першпективе.

Карета с кипой кружев пролетела в ворота.

Во дворце — хрустальные люстры сверкали огнями свечей. На мраморных хорах играл оркестр крепостных музыкантов графа Разумовского. Царица Елизавета праздновала окончание постройки этого великолепного дворца. В только что отделанных залах толпились придворные. То-то было блеска, сверканья и шелеста шелков!