Газда Йово, согнувшись над столом, перебирал какие-то старые гербовые марки; тер их резинкой и бережно укладывал в коробочку.

— Пришел? — Газда захлопнул коробочку, отодвинул ее в сторону и уставился на Войкана. — Нет у меня наличных денег.

— Выручи, хозяин, сейчас нужно, не то поздно будет… Конфискуют за налоги имущество.

— Нет у меня наличных, а жалко тебя: дам-ка я тебе кукурузы.

— У меня, хозяин, и у самого кукуруза найдется.

— Погоди, дурень! Возьми кукурузу и продай в городе — вот тебе и деньги!.. Сколько тебе нужно?

— Талеров тридцать… Разделался бы со всем: и плату за пастьбу внес и накупил бы кое-какой мелочишки, которой вы у себя в лавке не держите…

Газда мгновенно прикинул в уме.

— Тогда возьми, брат, тридцать четвертей кукурузы, оно примерно так и получится.

— Васо, — окликнул газда управителя, когда тот вернулся в лавку, — выдай из амбара Войкану, когда спросит, тридцать четвертей кукурузы. — И, взяв долговую книгу, записал, считая по шести крон за четверть, сто восемьдесят крон.

Пошел Войкан по городу. Переходит от торговца к торговцу, предлагает кукурузу, но все подряд отказываются: своей, дескать, довольно. Когда не вышло дело с торговцами, стал он заходить в корчмы и в каждой заказывал сначала пол-литра вина, а выпив, предлагал свой товар. Кое-кто из крестьян и взял бы кукурузу по дешевке, да нет у людей наличных, а Войкан ждать не может.

Только к вечеру пришло ему в голову, отчего бы не продать кукурузу самому газде? Пошатываясь, вошел он в лавку и кое-как добрался до конторки.

— Вот беда, — сказал он газде, — ни продать, ни подарить!.. Кабы, дай бог всякого блага вам и всему вашему дому, сами вы ее забрали?.. Ах да, — вспомнил он, — ведь у вас тоже нет наличных денег.

Газда рассердился:

— Вечно ты со своими бедами… впрочем, жалко мне тебя. Ладно уж, возьму, раз пришел.

— Видишь, брат, какой добрый наш хозяин, — заметил Васо.

— Словно голубь, — пробормотал Войкан.

— Чего зря болтать, — сказал газда, — заплачу тебе!

И потянулся к столу за деньгами.

— Видишь ли, собственно, деньги эти не мои… Как раз хотел их отослать… На, держи! За каждую четверть плачу талер, ей-богу, по нынешним ценам… ну, не беда… — И за тридцать четвертей кукурузы отсчитал ему в руки сто двадцать крон.

Войкан некоторое время разглядывал деньги, словно чему-то дивился, и все медлил их прятать; потом, уходя, о чем-то напряженно размышлял.

Он уплатил налог, купил кое-что в городе, но, вместо того чтобы идти домой, завернул в конце концов в газдину корчму. Пьет он большей частью там и делает это обдуманно, чтобы уважить газду. Тот следит за тем, кто к нему ходит, и частенько заглядывает в долговую книгу корчмаря. Войкан, как и прочие крестьяне, отлично все это знал, и ему казалось правильным пропивать занятые у газды деньги в его же корчме. Заказав литр вина и кусок копченого мяса, чтобы лучше пилось, Войкан стал угощать какого-то горожанина, который для того к нему и подсел.

Горожанин, набив рот мясом, заметил:

— Может быть, этот самый кусок отрезан как раз от окорока, который ты поднес газде, ты или твой брат крестьянин, не все ли равно! — И добавил: — Все, чего дома не съедят, газда посылает корчмарю на продажу.

— Да чего ты от него хочешь? — возразил Войкан, угощая горожанина вином. Он заказал еще и пил без всякой меры, вино заливая вином. А когда дело доходит до расчета, показывает корчмарю пятерку, размахивает ею над столом, ни за что не хочет отдавать. Корчмарь, обозлившись, вырывает у него деньги, чтобы по собственному усмотрению взыскать с него долги и старые и новый.

А когда пьяный Войкан, возмутившись, осыпал его бранью, корчмарь схватил его за шиворот и вышвырнул на улицу. Войкан, потеряв равновесие, свалился в канаву. Полежав некоторое время в канаве, непрестанно бранясь, он кое-как выбрался из нее и, пошатываясь, отправился домой. Корчмарь и городские мальчишки покатывались от хохота, глядя ему вслед, а полицейские стояли начеку, чтобы в случае чего запереть куда следует, пока не протрезвится.

В пути Войкан вдруг вспомнил: где же его конь и сено? — и возвратился в город. Нагрузить сено оказалось не так просто; измучившись вконец, он стал озираться по сторонам, не поможет ли кто, но прохожие не обращали на него внимания. В конце концов Войкан бросил сено, а лошадь погнал порожней перед собой.

Выйдя из города, он вдруг утихомирился, перестал браниться и вступил в беседу с самим собою. Останавливался вдруг, прислушивался к гудению телеграфных проводов, что-то им отвечал, обнимал столбы, прижимая их к себе, точно любимых друзей-побратимов.

У околицы его поджидал Илия. Он узнал лошадь, увидел, что она идет порожнем, и, не понимая, что случилось, решил дождаться хозяина. Когда Войкан подошел, Илия поинтересовался, где сено?

— Пошлю завтра сына, — ответил заплетающимся языком едва державшийся на ногах Войкан. — Видишь, Илия, — заладил он снова, — для чего тебе поп? Заведи себе доброго газду и не бойся никого, кроме бога одного!..

Лежмя лежал в доме Илии племянник Нико.

После смерти родителей Нико жил у себя бобылем. Однажды, когда он потный, разгоряченный спускался с горы, его захватил ливень, и с этого дня Нико разболелся, не суждено ему было насладиться досыта силой и молодостью.

Крестьяне говорили, будто у него застыла кровь, лекарь признал болезнь опасной. Покуда Нико был еще на ногах, он ни за что не соглашался покинуть свой дом, да и сейчас, при последнем издыхании, нелегко сдался на уговоры Раде переселиться к ним. Дядя Петр в свою очередь звал его к себе, но Нико предпочел перейти к Раде — у них семья меньше, чем у дяди Петра: спокойней будет.

Дядя Петр звал его к себе недаром. Вряд ли долго протянет племянник, а земли у Нико ровно столько, сколько у его дядьев, Петра и Илии; если залучить Нико к себе уговором или другим каким манером, все его имущество достанется Петру или его сыновьям. Раде один, на его век хватит, а вот у него, у Петра, четыре сына, что четыре сокола. Сообразив все это, он последнее время ласково поглядывал на племянника и твердил, что не отличает его от своих сыновей, и кое-когда приносил ему из города бутылку вина, чтобы он подкрепился в немощах своих.

Но у брата Илии были такие же намерения, и он добивался своего еще упорнее, чем Петр. Помогло и то, что Нико еще смолоду был привязан к Раде больше, чем к остальным двоюродным братьям. Илия в последнее время умеючи использовал эту привязанность. Сейчас, когда Нико поселился в их доме, глупо было бы упустить такой удобный случай. Илия уговаривал сына почаще напоминать Нико, что дни его сочтены, он может умереть с часу на час, и поэтому не худо бы знать, кому он оставляет свое добро? Раде и слушать об этом не хотел. «Нико крепко не хочется умирать, — думал Раде, — он еще молод, жизнью не насладился, — и вдруг всему конец! Как же может Раде пугать его смертью!.. Где такое видано?!»

И все же назойливая мысль дни и ночи гложет Илию, не дает ему покоя. Он понимает, что это грешные мысли, но кто без греха? Все мерещатся ему Никины поля и луга; влекомый этой мыслью, он и раз и другой обходил их, бродил по ним целыми днями. Илия даже вообразить себе не мог, ради чего станет он делиться с братом Петром, эти поля ведь клином врезаются в его пашню. С дележом пашни он как-нибудь примирился бы, но с какой стати делить луг? Ведь его и Никина доля в одном куске, это живое сердце всего участка, тут же их собственными руками вырытая канава, как отрежешь кусок Петру? И чуть подумает об этом — ну, словно кто-то живьем отрывает правую руку его сыну Раде.

Однажды ночью Илия размышлял о том, что будет после его смерти с его единственным сыном?

У брата Петра четыре сына и все охальники, лютые, точно волки. Что будет с Раде? И обманывать будут всячески, и вовеки не избавишься от потрав в поле и на лугу! Век не будет покоя.

…В ясный зимний день, когда лед даже на солнце не таял, больному Нико стало хуже, казалось, вот-вот умрет. Илии не хотелось звать врача, опасался, вдруг вылечит, не хотелось приводить и священника, пока не осуществлен его замысел.