— Что же, зайти к нему, как скажешь? — спросил отец.

Вопрос отца вывел Баконю из задумчивости.

— А? К дяде?.. Ни в коем случае! И не пытайся! Он думает, что ты ушел! Боже сохрани, если еще раз тебя увидит! Вконец взбеленится!

— Но что же делать, сынок? Двадцать талеров мне позарез нужны, лопни глаза, а из хозяйства ничего не выжать. Да что толковать, сам знаешь!

— Не могу я тебе помочь! — с грустью сказал Баконя. — Потерпи несколько дней, постараюсь выпросить у дяди пять-шесть талеров и принесу тебе.

— Нет! Нет! Нет! — воскликнул староста, качая головой. — И пять-шесть талеров это мало, и приходить в Зврлево тебе не следует: ведь эти взбесившиеся вратеры, чего доброго, возьмут и обратно не пустят…

— Чем же тебе помочь? — сказал Баконя, вставая. Потом, надув щеки, предложил: — Пожалуй, попрошу у фра Якова одолжить мне пять талеров, а там уж как-нибудь уломаю дядю отдать долг.

— Сам господь бог вразумил тебя и наставил! — воскликнул староста, поднимаясь. — Золотой ты мой… но не пять, а двадцать, Иве, сокровище мое!

Баконя махнул рукой и ушел.

После обеда, когда Брне заснул, Баконя зашел на конюшню проведать вороного фра Сердара и быстро шмыгнул в лесок, откуда доносился громкий смех. Баконя прислушался и тотчас узнал голоса Трески и Увальня. Космач рассказывал им что-то смешное. Когда Баконя подошел, слуги тотчас удалились, а отец сделал грустное лицо.

— Держи, вот тебе пять талеров и… прошу тебя, не говори ничего, не трать попусту слов! — поспешно добавил он, увидя, что Космач нахмурился и намеревается что-то сказать… — Ты запросил двадцать талеров, зная, что получишь пять. Само собой разумеется! Сейчас, значит, можешь идти. Кланяйся матери, Антице, и Марии, и Йозице, и Роху, да и дядьям… А как они?

— Ах, дитя мое, обидел сначала, а теперь зубы заговариваешь? — сказал староста, пряча серебро в кошелек. — Я прошу двадцать, чтобы вытянуть пять! Эх, эх, мой Иве, нехорошо так поступать с родным отцом! Многому ты научился у вратеров за такой короткий срок! Впрочем, с помощью бога и святого Франциска, надеюсь, что с временем ты станешь мягкосердечней к своим… Ты спрашиваешь, как дяди? Одно несчастье! У Гнусавого на правой икре рак. Не может двигаться. Долго не протянет! Сопляк только и знает, что болтать, да еще пьянствует, когда его ведьма Шлюха что-нибудь подработает, заговаривая ребятам кровь. Ругатель поссорился с вра Захарием из-за Аны… Культяпка отсидел два месяца в тюрьме за поросенка. Сейчас больше всех «прихватывает» Сопляков «Моргун». Осел ушел в люди, сказывают, будто нанялся служить к корчмарю. Куда же ты?

— Иду проездить коня фра Якова. До свидания, отец! Кланяйся всем и уходи засветло!

— Не могу, сынок, уморился я. Здесь и заночую. Звал меня кузнец ужинать. Пресвятая богородица, кузнец порядочнее, чем… Ступай, ступай, не бойся, не увидят меня вратеры. Здесь я и сосну до вечера.

Баконя переправился с вороным через реку и рысью объехал село, в которое не заглядывал с тех пор, как ограбили монастырь. Попав на тропинку, что вела к околице, вороной вздумал свернуть с нее, но Баконя увидел на меже разводку Елицу; она глядела на него, прикрывшись от солнца плотной, мясистой рукою, и юноша так резко дернул коня, что чуть было не наехал на лежавших в тени пастухов. Все уважительно поздоровались с ним, а один из них спросил, не заболел ли Сердар и не дал ли каких поручений. Баконя вспыхнул и поскакал прочь. Чуть подальше он столкнулся с девушкой примерно его лет, которая вела лошадей на водопой. Оба смутились. Девушка замешкалась, желая пропустить его, он тоже придержал вороного.

— Проезжай, дьяче! — не глядя на него, сказала девушка и, вся зардевшись, рассмеялась.

— Слушай, Ела, скажи, пожалуйста… как проехать к переправе, не возвращаясь тем же путем? — спросил Баконя, глядя куда-то вверх.

— Можно объехать кругом, только подальше будет… хотя на добром коне все близко! — И ушла.

— До свидания! — крикнул Баконя вслед и помчался во весь опор. Оглянувшись, он увидел, что и она смотрит в его сторону.

Ела, дочь богатого крестьянина, была чуть повыше Бакони ростом, с тонкой талией, развитой грудью, смуглая, с маленькой головкой и голубыми добрыми глазами. Познакомились они во время уборки урожая, разговаривали мало, а только украдкой переглядывались. Но когда однажды играли в «перстенек», Ела так нахлестала жгутом из скрученного платка его ладонь, что у него выступили на глазах слезы, а все кругом смеялись. Потом он слыхал, как подружки пели песенку о «монашке Баконице», а она их отчитывала. Сейчас Баконя вспомнил все и, браня себя за излишнюю стыдливость, поклялся при первом же случае подойти к ней с шуткой, как делают обычно другие парни. Эта шутка обратилась в его фантазии в целый роман, и до переправы он уже больше ничего не видел.

После ужина дядя и он не сказали друг другу ни единого слова, однако фра, улегшись на живот, заставил почесывать себя гораздо дольше обычного.

А тем временем староста разглагольствовал со слугами за черной кухней. Толковали о Жбане. Все поражались его хитрости. Изрядно подвыпивший Увалень крикнул:

— Да что говорить, брат, по части разбоев большего мастака, чем ркач, не найти, особенно если он горец!

Видимо, гордость Космача была задета, и он сказал:

— Найдутся среди католиков воры и почище, только, конечно, не такие бездушные. Скажем, церкви не тронут, но насчет всего прочего…

— Однако таких ловкачей у нас не найти! — снова крикнул Увалень, словно сердясь на католиков за такую отсталость.

Тогда староста принялся рассказывать, что он в молодости вытворял со своим знаменитым дядей Юретой, как они «приваживали» окрестный скот; как увели однажды пару волов со двора и, несмотря на погоню и стрельбу, сами спаслись и скотину спрятали; как вдвоем подкараулили в лесу целую толпу фурманов из Лики и отобрали у них деньги, хоть и были они все вооружены…

— Дело в том, что покойный дядя Юрета, царство ему небесное, преискусно менял голос; слушая его, можно было поклясться, что разговаривает множество людей… Так вот, спрятались мы за деревьями, и дядя Юрета начала: «Стой! Остановись! Стой! Ни с места…» — и все в таком духе, словно двадцать человек горланят, да каждый раз курок взводит; только и слышно: щелк! щелк! А потом рявкнул басом: «Живо вытаскивайте кошельки и кладите на дорогу деньги, не то сейчас из пятнадцати ружей пальнем, убей меня бог! Пусть каждый кладет половину того, что имеет!» «Мало, атаман!» — крикнул я. «Мало, мало, мало…» — поддержал меня Юрета на разные голоса и тотчас снова забасил: «Хватит! Как сказал, так тому и быть, Йован Бадейка от своих слов не отказывается, дети! Ну-ка, путники, долго не раздумывайте, не то отдам на волю товарищей». Личане переглянулись, каждый вытащил кошель и оставил часть; подобрали мы около двадцати талеров.

— Ей-право, мастерски сработано! — заметил кузнец.

— Мастерски, ей-богу! — согласились Белобрысый и Корешок. — Значит, Бадейка в то время разбойничал?

— Вовсю свирепствовал! — увлеченно подтвердил староста и, взяв протянутую кружку, продолжал:

— Да я один-одинешенек такую штуку отколол, не зазорно и вашему Жбану похвастать. Рассказать — не поверите!..

— Скажу тебе без обиняков, что… — перебил его Увалень, — что личане… конечно… Нет, личане, это тебе не островитяне! Нет, клянусь пресвятой девой!

— Молчи, скотина, зачем человеку врать? — вмешался мельник. — Правда, личане, конечно, храбрые, но тут же из густого леса, да так ловко…

Все разом заговорили. Увалень шепнул что-то скотнику, и тот покатился со смеху. Когда восстановилась тишина, Космач заплетающимся языком продолжал:

— Поверьте, братцы, кровью Христа клянусь, вот уже двадцать лет никому про то не обмолвился, но как сижу среди друзей, и опять-таки давно это было…

— Ты о чем, насчет того, что сделал без дяди? — спросил мельник. — Ну-ка, расскажи!

— Да, да, расскажи, — поддакнули все, в том числе Увалень.

— Иду как-то летом из города. Вечереет. От жары чуть живой, а тут еще пылища — не продохнуть! Кругом ни души. Иду. В двух-трех милях от города, у подножия горы, вижу, солдат муштруют, ложатся, делают перебежку, стреляют. Постоял я малость и двинулся дальше. Глядь, а в двух выстрелах от меня идет навстречу человек и гонит лошадь с поклажей. Жарища, а он еще тюрбаном голову повязал. Значит, думаю, горец! Пшеницу в город везет. Пригляделся, за ним ни души. И задумал я штуку — самому черту невдомек: пригнулся и помчался прямо к нему, подбегаю, еле дух переводя: «Куда, говорю, несчастный? Беги, пока не поздно». — «Что такое? Почему?» — испуганно спрашивает горец. «Бунт, брат! — кричу я, хватая его за руку. — Беги, пока не поздно! Солдаты убивают всех подряд. Слышишь, стреляют? Вон, уже близко. Со мной было семеро земляков, всех перебили! Едва удрал. Беги!» Я свернул с дороги и тут же прилег у межи, а мой горец пустился наутек в другую сторону. Лошадь осталась посреди дороги. Тут я быстро подбежал к ней, перерезал подпругу, сбросил кладь, вскочил и прости-прощай — дую прямиком по дороге! Слышу, орет горец, потом — ззз-иу — просвистела у самого уха пуля, но я ускакал здоров и невредим и потом продал коня на ярмарке в К.