- Вытряхивайтесь! - кричали казаки, хватая инструкторов то за краги, то за полы шинелей. - Вытряхивайтесь к чертовой бабушке!

- Оф уид ю, кэсекс, бандитти! Уи шел тэл дэ Дженерал Дэныкин! - пучили инструкторы глаза.

Казаки английского языка не знали, но отвечали впопад:

- Сами вы всемирные бандиты! Плевали мы на вас и вашего Деникина!

Издалека донесся и прокатился пушечный выстрел.

Увидев, что к составу наконец подходит паровоз, казаки вскочили в теплушку и пинками вышибли «союзников» на перрон.

Поезд, набитый до отказа, дрогнул и медленно стал отходить. Но едва он скрылся за поворотом, как раздался страшной силы грохот: это подпольщики «отсалютовали» белогвардейщине взрывом путей.

К полудню привокзальная площадь опустела. Части, опасаясь оказаться в мешке, в панике бежали из города.

А немного спустя на главной улице показался разведчик. На груди у него алел пышный бант, в гриве лошади развевались разноцветные ленты. И было во всем его облике - в небрежной и в то же время настороженной посадке корпуса, в розовощеком, круглом лице с белыми крупными зубами, в смушковой, чуть набекрень шапке - столько праздничного, задорного, молодого, что, казалось, в город въехал не разведчик, а отбившийся от свадебного кортежа веселый дружка.

Он попридержал лошадь и, подмигнув, спросил:

- Нема?

- Нема-а! - радостно ответили ему высыпавшие на улицу люди.

- Смылись?

- Смы-ылись!..

Разведчик повернул лошадь и галопом поскакал обратно.

- Ляся, Ляся!.. - кричал Лунин, вбегая во флигелек старой учительницы. - Уже всё!.. Выходите! Выходите!..

Ляся кинулась одевать еще не окрепшего от всего пережитого Кубышку.

- Вот так, вот так, - кутала она шею старика шарфом. - На дворе такой морозище.

- И я, и я с вами… - говорила учительница, не попадая в рукав шубы дрожащей рукой.

И только распахнули дверь, как в уши полились призывные звуки военного оркестра. Учительница, жившая несколько лет в Париже, так вся и выпрямилась.

запела она дрожащим голосом под музыку.

Люди стояли стеной по обе стороны улицы. А посредине со звонким цокотом копыт в город вливались части Конной армии.

- Боже мой, боже мой, как же они переменились! - качала старушка головой, сравнивая проходящие эскадроны с теми отрядами красногвардейцев, которые покинули город полтора года назад. - Да ведь это настоящая армия! Настоящая!

А красноармейцы все ехали да ехали мимо в своих краснозвездных, похожих на шлемы древних русских воинов буденовках, и впереди каждого подразделения, кося глазами на радостный народ, отлично вычищенный конь гордо нес на себе крепкого, с заиндевелыми усами командира.

- Что с тобой, доченька? - спросил Кубышка, заметив, что Ляся вдруг вытянулась на носках и застыла в тревожном напряжении.

- Там… кто это, папка?.. Смотри, смотри!..

К ним приближался новый эскадрон. На большой лошади, сильно выделяясь богатырским сложением, ехал всадник с черным лицом.

Ляся пронзительно крикнула и бросилась ему навстречу.

Всадник вздрогнул, всмотрелся, и вдруг лицо его осветилось.

- Ляся!.. - у сказал он и протянул подбежавшей девушке руку.

Скачок - и Ляся оказалась на лошади.

- Мой маленький Ляся… Мой маленький Ляся… - говорил всадник, гладя большой черной рукой щеку девушки.

И по взволнованным лицам черного воина и тоненькой бледной девушки все догадались, что люди эти - старые друзья и встретились они после долгих лет разлуки.

В театре шел митинг. Объезжая вновь освобожденные районы, в город прибыла правительственная комиссия. В ее состав входил и народный комиссар просвещения Луначарский. Он стоял на трибуне, покручивая бородку, поблескивал пенсне и баском говорил:

- И вот заехал к вам, товарищи, чтобы спросить - может быть, хоть вы знаете, где прописал свой паспорт Деникин…

От дружного хохота заполнивших зал рабочих и красноармейцев звенят хрусталики на люстрах.

- …Запросили мы по телеграфу Ллойд-Джорджа, английского премьера, а он от злобы и дар речи потерял. Вот полезет сейчас за пазуху, вытащит оттуда гром и молний и кинет их в нас, бедных…

Когда Луначарский опять сел за стол, Герасим, председательствовавший на митинге, наклонился к его уху и тихо сказал:

- Хочу вас, Анатолий Васильевич, просить об одной девушке… То есть, как говорится, всей организацией челом бьем. Разрешите зайти с ней в вагон к вам.

- Ну что ж, заходите, товарищ Герасим. Я ведь здесь еще дня три пробуду. А вас я тоже хочу спросить: вы не знаете, как зовут вот того негра в красноармейской форме? Видите, в ложе сидит?

- Знаю и даже беседовал с ним, Чемберс Пепс его зовут.

- А, так это и есть Чемберс Пепс! То-то он опускает глаза каждый раз, как я на него посмотрю.

- А что, Анатолий Васильевич, провинился он в чем перед вами?

- Провинился. Захватите и его, когда пойдете ко мне.

…Вагон наркома стоял на запасном пути. Перегородки нескольких купе были разобраны - получился настоящий кабинет, с письменным столом, с телефоном, с пишущей машинкой. Луначарский только что кончил диктовать машинистке какой-то приказ, когда вошел Герасим, а с ним Ляся и Пепс.

- Садитесь, товарищи, - пригласил нарком. Все сели, но Пепс продолжал стоять навытяжку.

- Садитесь, товарищ Пепс, - повторил Луначарский.

Пепс сел, но тотчас опять поднялся и опустил руки по швам. Он не мог представить, как можно сидеть военному человеку в присутствии народного комиссара.

- Чего же эта девушка хочет? - спросил Луначарский.

- Она вам сама скажет, Анатолий Васильевич… - ответил Герасим. - Ляся, говорите, не бойтесь.

- Я… я хочу танцевать Машу… в «Щелкунчике»… - зардевшись от смущения, пролепетала девушка.

- Вот как! - улыбнулся нарком. - А способности такие у вас есть?

Опустив голову, Ляся молчала.

- Что вы скажете, товарищ Герасим? - спросил нарком.

- В «Петрушке» она толк понимает, Анатолий Васильевич. Сам видел. Учиться балету - желание страшное. А про остальное не скажу. Спросите, Анатолий Васильевич, товарища Пепса: он давно ее знает по цирку.

- Товарищ нарком, разрешите доложить: Ляся будет велики артист, - положил Пепс руку на сердце и тотчас же опустил ее опять.

- Буду рад, если ваше предсказание исполнится, - кивнул Луначарский. - Хорошие артисты нам нужны не меньше, чем хорошие учителя, инженеры, ученые. Владимир Ильич не устает мне напоминать: «Искусство - для народа». А знаете, товарищ Пепс, мы ведь с вами в какой-то степени старые знакомые. Не то в девятом, не то в десятом году я от души аплодировал вам, когда вы с таким блеском положили на обе лопатки зазнайку Карадьё, французского чемпиона. В Париже это было, в цирке. Помните такой случай?

- Так точно, товарищ народный комиссар, помню.

- Вот видите. Там гастролировала тогда великолепная русская гимнастка Елизавета Горностаева. Фамилия-то какая… царственная…

- Это была моя мама, - сказала Ляся.

- Вот как! - воскликнул нарком. - Ну, если вы восприняли от своей матери не только ее красоту, но и талант, быть вам великой артисткой… А теперь, голубчик, - повернулся он опять к Пепсу, - извольте объяснить, почему вы не выполнили мою просьбу, почему не приехали в Москву?

- Я хотель приехать, товарищ народни комиссар, - жалобно заговорил Пепс, - я уже совсемь приехаль, но мой Артиомку схватил гетманец. Я поехаль отнимать Артиомку - и пошель Красная Армия.

- Кто такой этот Артиомка? - заинтересовался нарком.

Пепс как мог объяснил, опасливо поглядывая на Лясю. Рассказал он и о том, как писали молодые партизаны Луначарскому письмо и просили «определить Артемку к театральным профессорам в обучение на артиста в мировом масштабе».