— Значит, я человек конченый? — снова переспросил Пыжиков.

— Вот видите, у меня одна привычка, а у вас другая. Вы перебиваете старших, не дослушивая их до конца.

— Виноват, товарищ генерал.

— Я, например, хороших солдат и офицеров держу при себе, но и самых плохих, самых последних разгильдяев тоже никому не отдаю. Почему? Потому что хорошие люди мне нужны самому, а сбывать негодных — бесчестно. Мало того, что расписываешься в своей слабости, наносишь вред товарищу по службе, вред общему делу, которому мы все служим. А вот с вами поступили именно таким образом. В вашем поступке, вернее, в вашем преступлении есть своя неумолимая логика. Есть свои причины.

— В эти дни я многое понял. Но я не понимаю одного. — Извините, товарищ генерал, может быть, я какой-нибудь сумбур скажу, но от сердца… Не понимаю, зачем меня держали в войсках? Я несколько раз подавал рапорты, хотел демобилизоваться, поступить в институт, а мне отказывали и давали нагоняй… Правильно ли это? Военная служба не по мне. В этих условиях я испытываю подавление своей личности… Простите, что я сказал несколько резко, — низко опуская голову, закончил Пыжиков.

— Встречал таких… Мозг вроде здоровый, а философия гнилая, с этаким скверным анархистским душком. «Подавление личности»… Слова-то какие научились вывертывать. А почетный долг гражданина, служение Родине? Забыли? По-вашему, выходит, что об этом должны помнить только сержанты Нестеровы и солдаты Кудашевы? Может быть, вам, окончившему два училища, прочитать еще курс политической грамоты? А вы забыли, что была и гражданская война и Великая Отечественная?.. Да как вам не стыдно говорить мне такие слова? И еще спрашиваете меня, как я с вами поступлю.

Никитин замолчал и отвернулся к окну. На машину наплывал сверкающий огнями город. На шоссе стало светлее и оживленнее. Пыжиков видел насупившееся лицо генерала и с волнением ждал самого главного. Он решился на все — будь что будет. Его интересовало, как поступит с ним этот суровый и, видимо, очень справедливый человек.

— Вы, товарищ генерал, не закончили своей мысли, — напряженно, с упорной настойчивостью проговорил Пыжиков.

— Поступят с вами по справедливости. Что заслужили, то и получите, — сухо ответил Никитин. — Но только скажу вам как командир и пожилой человек: вы в неоплатном долгу у Родины и своего народа.

Генерал, взглянув на шофера, попросил остановить машину.

Шофер затормозил и притерся к обочине. С удивлением посматривая на генерала, он хотел что-то спросить, но Никитин его опередил.

— Довезите старшего лейтенанта до комендатуры и поезжайте в гараж.

— А вы, товарищ генерал? — спросил шофер.

— Пройдусь пешком. На курортников посмотрю, зайду на контрольно-пропускной пункт. Мне торопиться некуда. А вот товарищу старшему лейтенанту нужно спешить. Его ждет начальник штаба отряда. Пусть доложит, подскажет, как искать скрывшихся нарушителей…

Откинувшись на сиденье, Пыжиков растерянно молчал.

Глава седьмая

Начальника штаба отряда в комендатуре не оказалось. С группой пограничников, прибывших из школы сержантского состава, он выехал куда-то в горы. В штабе комендатуры Пыжиков встретил майора Рокотова, который прибыл сюда раньше его, чтобы организовать поиски теперь уже в более широком масштабе. У здания стояли крытые брезентом машины, слышались приглушенные голоса солдат. Из кабинки выглядывала розыскная собака.

— Вам необходимо написать объяснение, товарищ старший лейтенант, — на ходу бросил Рокотов и, обернувшись, добавил: — Потом зайдете в кабинет коменданта.

Рокотов успел уже переодеться и побриться. Поскрипывая крепкими из яловой кожи сапогами, он быстро ушел в комнату материального обеспечения выписывать патроны и ракеты, как потом узнал Петр.

Рокотов был удивительно спокоен и до приторности, как показалось Пыжикову, тактичен и вежлив. Такой признак внимания к его персоне ничего хорошего старшему лейтенанту не сулил.

Пыжиков поздно вечером возвращался из комендатуры на квартиру, где решил после тяжелого и утомительного разговора с начальником штаба отдохнуть и отоспаться. Пришлось писать длинное, на несколько страниц, объяснение. Писалось тяжело, трудно, то с признанием собственных грехов, то с настойчивым оправданием себя.

— А вот об этом вы зря так пишете, — читая написанное, замечал Рокотов. — Это не объяснение, а приговор самому себе. Тут вы снова ударились в крайность. Все, что вы написали, оставьте на память, а для штаба напишите только о сути дела, покороче, не больше чем на одной странице.

— Пусть останется так! — мрачно настаивал Пыжиков.

— Нет. Такое сочинение я принять не могу. Напишите, как я вам говорю, — уже требовал Рокотов. — А то, что вы написали, годится для дневника, в назидание самому себе. Зачем же вашу душу подшивать вместе со штабными документами?

— Мне, товарищ майор, безразлично: дыроколом проткнут или…

— Опять фразы? Оставьте, Пыжиков. У нас с вами деловой разговор. Напишите так, как нужно. А выводы сделают другие — в данном случае командование.

— Генерал Никитин сказал, что меня, наверно, будут судить, — бойко сказал Пыжиков, раскуривая папиросу.

— Я не знаю, что вам сказал генерал Никитин, но мне он только что звонил и приказал взять вас на розыск нарушителей.

Пыжиков качнулся на стуле и выронил из рук горящую спичку. Наклонившись, поднял ее и положил в пепельницу.

— Я только что ехал с ним вместе, в его машине, он… — Старший лейтенант, протянув руку, мял над пепельницей скомканный окурок и не находил слов. — Странное решение… — наконец выговорил он.

— Ничего странного. Группа сержанта Нестерова обнаружила вторую радиостанцию. Там же нашли большое количество советской и иностранной валюты, запасное оружие, драгоценности, в том числе тридцать золотых часов. Вся прилегающая к морю местность теперь окружена еще более плотным кольцом. Операция принимает большой размах. Нужны люди. Ответственность ложится на всех. Выедем вместе рано утром. Быстро перепишите объяснение и ступайте отдыхать. Скажите дежурному, где вы будете находиться: за вами утром заедет машина.

— Слушаюсь! — недоуменно и радостно вскочил Пыжиков.

Рокотов снял трубку и стал куда-то звонить.

Старший лейтенант зашел в комнату дежурного. Он уже немного успокоился и за полчаса написал новое, деловое объяснение.

…Весной в приморский городок приезжала мать Петра и снимала комнату у вдовы Марии Дмитриевны Селиховой, которую рекомендовала московская знакомая. Встречаясь здесь со своей добрейшей мамашей, Петр проводил время в свое полное удовольствие: ел жареных курочек, разные сдобные кулебяки, попивал отличное сухое вино из погребка Марии Дмитриевны. Хозяйка и мать крепко подружились. На прежнюю дачную квартиру и направился теперь Петр. Там можно было после суровых передряг найти у Марии Дмитриевны покой и немного отдохнуть.

Петр шел узким глухим переулком, ведущим к берегу моря. В темной зелени садов мерцали огоньки, где-то в фальшивом визге скрипок с заигранной пластинки стонал и выл саксофон. Звуки его нагоняли тоску. Весной по этой улочке Петр шел с матерью, провожая ее на вокзал. Она вытирала надушенным платочком полные дряблые щеки и плакала, как казалось ему, без всякой причины. Вот сегодня ей было бы над чем поплакать! Пыжикову хотелось застонать, взвыть, как тот хрипатый под тупой иголкой саксофон. Хотелось говорить кому-нибудь самые сердечные слова, полные откровенности, искренности, жгучей обиды за то, что он, не окрепнув, сломался, не расцветя, завял на далекой заставе, около пропахшего рыбой заводишка. Завянет там бесплодным пустоцветом и Настя, если ее не вытащить на яркий свет, в Москву или Ленинград, если не показать людям ее озорную, броскую красоту бойкой казачки.

Здесь, в одиночестве, в глухом темном переулке, резко изменилось настроение у Пыжикова после разговора с Рокотовым, когда вся обстановка в штабе напоминала, что ты офицер, и заставляла подтягиваться.