Глушу двигатель в садах и распахиваю дверь ударом ноги, как будто сейчас задохнусь. Я задыхаюсь. Ничего не видя вокруг, я бегу вниз по ступенькам, замедляя темп по мере того, как приближаюсь к дереву.

— Скажи мне, что я не должен думать о других женщинах, Элли, — сердце стоит в горле, когда я пытаюсь выдохнуть часть воздуха, который застрял в как будто бы пробитых ребрами легких. — Если бы у тебя перед смертью была возможность что-то сказать мне, ты бы сказала мне двигаться дальше или хотела, чтобы я проживал свою жизнь, ожидая, пока не наступит моя очередь присоединиться к тебе там? Мне нужно знать. Я должен знать, что то, что я делаю, не неправильно, Элл. Мне нужно твое благословение на то, что мне делать с остальной частью моей жизни.

— Вы ведь знаете, что говорите с деревом, правда?

Мягкий голос вытягивает меня из темноты моих сокровенных мыслей. Я поворачиваюсь к ней лицом, не узнав эту женщину с первого взгляда. Спустя мгновение вспоминаю ее — женщина, которая собирала последние цветы жасмина до заморозков.

— Э-э, — я не нахожу слов, чтобы заполнить неловкость между нами. Я на самом деле разговаривал с деревом, произнося личные слова, не предназначенные для того, чтобы их кто-либо слышал, кроме Элли. Я смотрю мимо нее через пруд, убеждаясь, что никаких следов цветения не осталось, чтобы я мог объяснить ее присутствие здесь. — Там больше нет никаких цветов.

Что тут еще сказать совершенно незнакомому человеку, который узнал всего меня меньше минуты назад?

Она смотрит через плечо туда, куда я смотрел.

— Нет, цветов больше нет, — подтверждает она.

— Да, — это уже становится неловко для нас обоих. — Ну, мне просто нужно было выговориться. Семейная драма, знаете?

Она мягко улыбается, демонстрируя совершенную сверкающую белозубую улыбку. Все ее зубы идеально ровные, а кончик носа идеально параллелен двум передним резцам. Глаза, мало того, что невероятно симметричны, так еще и неправдоподобно огромные в отличии других черт лица, как у персонажа аниме — нефритовые зеленые диски, плавающие в море белоснежного цвета. Смахивая прядь волнистых волос, она разрывает наш зрительный контакт.

— Я знаю много о семейной драме. Поверьте мне.

— У кого их нет, — я пробегаю пальцами по лицу, пытаясь вдохнуть как можно больше в надежде растянуть ноющие мышцы грудной клетки.

— Расскажите мне о ней, — говорит она, указывая на корень дерева. — О вашей жене.

Я совсем забыл, что вывалил ей эту информацию в прошлый раз, когда мы встретились. Должно быть, я потерял управление своим языком секунд на шестьдесят. Скорее всего, тот разговор был дольше, чем этот.

Я направляюсь в сторону скамейки, расположенной вдоль каменной стены. Садясь, с интересом наблюдаю, последует ли она за мной. Она не двигается с места, но смотрит между деревом и мной, как будто обдумывает свое решение.

— Я не кусаюсь.

В нерешительности она подходит и присаживается рядом со мной.

— Я Ари, — говорит она. — Ариэлла.

— Хантер, — представляюсь я, протягивая ей руку, чтобы сделать нашу неловкую встречу более официальной.

— Ну и? — напоминает она мне, наклонившись вперед и опираясь локтями на колени.

— Мы были друзьями с пяти лет и с того времени никогда не покидали друг друга. Мы были неразлучны до того дня, когда она родила нашу маленькую девочку. Это практически подводит итог всей этой истории.

Мой рассказ о смерти Элли становится с каждым разом все короче и короче, когда я делюсь им с кем-то. Эти будто запрограммированные слова просто слетают с моего языка. Автоматический ответ облегчает рассказ, спасая меня от копания в моем распадающемся мозгу, который пытается восстановить по осколкам и кускам «почему, что, когда, где» Элли.

Ари не моргает и не откликается, пока слушает мой рассказ. Ее взгляд неподвижно застыл на небольшом участке травы перед нами.

— Ты знаешь это стихотворение Роберта Фроста? «Другая дорога»? — спрашивает она, наконец, посмотрев на меня. Выражение ее глаз причиняет боль моим внутренностям, но не в плохом смысле. Это та боль, которая говорит мне, что мои нервы все еще живы, нормально функционируют, когда я вижу привлекательную женщину; хотя ей не подходит определение привлекательной, она более неземная, как во сне. Ее кожа гладкая и безупречная, и я полагаю, чувствовалась бы, как атлас или шелк, если бы я прикоснулся к ней. Я пялюсь на нее, но мне нужно отвернуться. Ради Бога, я сижу перед могилой моей жены. Насколько еще более неуважительным я могу быть?

На этой последней мысли я разрываю наш зрительный контакт, переводя взгляд на тот же участок травы, который до этого буравила глазами Ари.

— Да, я знаю это стихотворение, — говорю я. Мой голос выходит более громким и отрывистым, чем я рассчитывал.

— Ну, он говорит, что есть два пути на выбор, и он выбрал наименее проторенный. Это действительно прекрасная мысль... — она замолкает.

— Да, это так. Это действительно прекрасное стихотворение.

Я не могу вспомнить ни слова. Восьмой класс по английскому был довольно давно, и я вдруг вспоминаю, как спрашивал себя, понадобится ли мне когда-нибудь поэзия в жизни. Я нашел ответ на свой вопрос — я не выглядел бы полным лузером, когда женщина спросила бы меня о стихотворении.

— Это полный бред, — говорит она, шокируя меня, черт побери. Мое внимание снова возвращается к ее лицу, забывая, что Элли может или не может подумать обо мне прямо сейчас.

— О, да? — заинтриговано спрашиваю я.

— Ни у кого нет выбора в жизни. Никто не может выбирать, по какому пути они последуют. Каждую секунду, каждую минуту, каждый час, день, месяц и год, которую мы живем, был предопределен для нас в тот момент, когда мы родились, — сила ее голоса увеличивается с каждым словом, как будто она злится на самого Роберта Фроста. — Я имею в виду, как может человек сказать: «все, что предназначено мне, все сбудется» и видит в этом правду, прислушиваясь к Роберту Фросту, который говорит, что у нас есть выбор в жизни. Ни у кого нет выбора. Все, что происходит, должно было произойти, и мы просто пассажиры на этом поезде. Правильно?

Святой ад, эта женщина восхищает. Должно быть, она действительно наказана судьбой. Это наверно самый умный разговор, который я когда-либо вел.

— А кто сказал, что «все, что предназначено, все сбудется» должно сбыться в любом случае? — спрашиваю я.

— Они, такие люди, разные «они», ну, ты знаешь, те, кто придумывает эти высказывания, — говорит она.

Появившаяся улыбка на ее лице сопровождается легким смешком. Чем дольше я смотрю на нее, тем более расслаблено себя чувствую. Я не уверен почему, принимая во внимание то, что я ненавижу находиться среди людей, но что-то есть в ней, что отгоняет отвращение прочь, вроде того, что Шарлотта сделала для меня за последние несколько месяцев. За исключением того, что ее трахал ЭйДжей.

— Ты, должно быть, самый умный человек, которого я когда-либо встречал, — говорю я ей в качестве комплимента вместо ответа на ее критику Роберта Фроста. По правде говоря, ничто, что выходит из моего рта, не может поддержать хотя бы малую искру для совместного интеллектуального разговора.

— Почему ты здесь? — спрашиваю я не только для того, чтобы избежать обсуждения поэзии, но и потому, что действительно хочу узнать, почему флорист находится там, где нет больше цветов. Я никогда не видел, чтобы кто-то посещал эти опавшие сады в конце осени, кроме пожилых людей, отсчитывающих свои шаги, которые они должны пройти за день.

— Я... — запинается она в ответ. — Мне просто здесь нравится. Я ощущаю связь с этим местом, по какой-то причине, которую не могу объяснить. Оно просто наполняет меня цельностью, когда я чувствую себя немного разбитой, понимаешь? Так что я прихожу сюда почти каждый день.

Почему я встречал ее только дважды?

— А почему ты разбита? — продолжаю я.

— Я буквально сломана изнутри. Поверь мне, это не то, на что я хочу потратить твое время для объяснений.