— А наши?

— Языки прикусили. Слова не могли вымолвить.

И дед Драган выбегает на улицу, где его окружает толпа слушателей.

На другой день бай Тишо высказывает своему главному агроному восхищение по поводу «хитрованов этих с виноградника».

Сивриев спрашивает:

— Бывает в селе что-нибудь, чего бы ты не знал? — И еле заметная улыбка приподнимает кончики его пышных усов.

— Пожалуй, не бывает, — простодушно отвечает председатель. — Что поделаешь, приходят люди, рассказывают, а я слушаю. Так и о тебе… Ты вот ничего мне не говорил о семье своей, о том, что каждый месяц половину зарплаты в Хасково посылаешь, однако я это знаю. Не говоришь, почему их оставил, — и не надо, это мне будет доложено рано или поздно, ты уж мне поверь…

VIII

Пустовавший месяцами и годами дом снова распахивает окна и двери, оживает.

Когда Филипп видел отца в последний раз, тот уже истаял в болезни — лицо стало маленьким, как у ребенка. Очень просил, чтобы до последнего его часа окно держали открытым, — хотел слушать журчание реки.

Струма и сейчас поет вековые свои напевы, и стены старого дома бай Лазара привычно их принимают.

Филипп сидит, облокотившись на стол, слушает эту музыку и мысленно переносится к прежним временам. Может быть, только люди не совсем такие, как когда-то, а все остальное — такое же: дом, и улица, и Струма, которая засыпает к вечеру в тени холма, и голуби… На месте конюшни, где они раньше гнездились, строится нынче хлебозавод. Но голуби, переселившиеся в заброшенный соседний дом, здесь. Они все так же грациозно переступают тоненькими своими ножками по стрехам и подоконникам, так же порывисто вертят головками и посматривают вверх — не обманывает ли ветер? — беспокойные, трепещущие. А потом, словно по сигналу, вдруг одновременно взмахнут крыльями, взмоют в небесные выси — и только ржаво-коричневое перышко планирует в воздухе над крышами.

И сейчас (сколько лет с тех пор минуло?) повторяют они то, что делали когда-то их далекие предки.

По поводу такой вот пасторальной картины Филипп вопросил себя однажды, в дни юности: не является ли все живое только повторением того, что было раньше? И люди, которые явятся после нас, — не должны ли они пройти нашими путями-дорогами? Мы ведь тоже, послушные странным, неведомым внушениям крови, повторили жизнь тех, кто был до нас? Должны были пройти годы, чтобы он понял: каждая жизнь сама по себе неповторима, но всегда в ней есть и будут вещи, которые повторяются. Цветок розы — часть целого куста, самое замечательное, то, без чего куст не был бы розой. Но каждое лето он умирает, исчезают эти цветы, удивительные, неповторимые, а куст все-таки остается. Он растет, он неистово стремится утвердить себя, самое свое главное, самую свою суть. Пока однажды и он не ляжет в землю, туда, откуда к нам и явился. А все эти рассуждения о путях-дорогах — наверное, из книг. Нахватался…

По улице спешит куда-то Ангел-Белешак, он поднимает руку в приветственном жесте:

— Поздравляю! Вот ты и на своем месте.

Помощник бригадира огородников в Югне — конечно, понижение, и все-таки Ангел говорит ему, что он — на своем месте.

А бай Тишо! Пришел сообщить ему о новом назначении и все время охал, как напутал тогда, необдуманно направив его в Ушаву. А Филипп в это время думал, какие из этих слов («напутал», «необдуманное решение») его и какие — не его. В Югне сегодня лишь один человек может позволить себе обвинить председателя в чем-то, известно кто — Главный. Это он предложил работать учетчиком на огородах или помощником бригадира огородников — чисто производственная деятельность. Филипп выбрал второе. Не хотел, чтобы какая бы то ни было работа связывала его с этим человеком. Ненавидел его всеми фибрами души. Не надо от него ни меда, ни жала, ни кнута, ни пряника…

По дороге в сад он заглядывает на хозяйственный двор, встречает Илию.

— Эй, Филька! — кричит тот. — Привет!

Снисходительно-шутливый тон настораживает Филиппа.

Он не думал заходить сегодня на птицеферму к Марии, но вдруг испытывает непреодолимое желание видеть сестру — немедленно, сейчас же. Может, разговор с ней хоть как-то утешит, ободрит, поможет разобраться в сложностях людских отношений.

— Ну, доволен? Люди-то бегут от черной работы. А ты за нее схватился. Ну да от скромности до глупости — всего шаг. Эх, сам Главный настаивал, а ты…

Она не знает об ушавской истории, и это к лучшему… Их разговор прыгает, будто горная речка с камня на камень, — никакой связи, ни к чему не обязывает. Филипп молчит о своей встрече с учетчиком, да и что сказать? Дескать, видел Илию, и он мне крикнул: «Эй, Филька!..» Что можно сказать о вещах, которые даже имени не имеют, которые маячат в сознании, словно неясные тревожащие тени?

Первые дни в огородах проходят тяжело. Филиппу вообще любое начало дается трудно. Он хочет сразу, с размаху войти в работу, подчинить своим рукам и разуму, но она не дается, она убегает, точно вода сквозь пальцы. Казалось бы, что сложного было, когда велели, например, подвязывать помидоры?..

Женщины разбрелись по полю. Окучивали. Он прошел участок пятого звена и заметил, что густота посева там превосходит все нормы. Спросил звеньевую, тетю Велику (точнее, прямо потребовал объяснения), почему она сажает так густо. Она ответила со снисходительной улыбкой: дескать, делянка — опытная.

В это время подошел Голубов, отведя мотоцикл с дороги.

— Дай-ка я на моих красавиц посмотрю! — балагурил он. — Та-а-ак! Ну, тетушка Велика, как, не сдаемся? Чего нос повесила? Выше голову!

— Симчо, Симчо, мне-то что! Ты о себе-то подумай. Не то усатый…

— Погоди, когда покажешь ему, чего добилась… Он сам придет просить прощения, да еще и ручку у тебя поцелует!

— Ты что, на смех меня поднимаешь?

— Я и на руки бы тебя поднял, тетка Велика, на руки! Вот так! — Он поднял ее осторожно и понес через грядки с помидорами. — Из шестнадцати звеньевых одна ты рискнула, да еще и план перевыполнила.

— Симо, Симо, чтоб ты жил сто лет, отпусти меня! Слышишь, негодник эдакий?

Женщины, перестав копать, заверещали:

— Сама говорит «негодник», а сама — «чтоб ты жил сто лет»!

— А вы сами-то, — спросил агроном, — вы смерти моей хотите, что ли?

— Думаешь, заплачет кто, ежели и помрешь? — закричала самая молодая. — Больно уж польза большая от таких, как ты. Одни городские на уме! А мы-то — второй сорт, что ли?

— Молодец, Венче! — закричали бабы. — Давай-ка теперь тебя, агроном, послушаем. Венче-то тебе точно сказала, какой ты есть на самом деле.

— С такими, как Венета, молодыми да красивыми, просто и не знаешь…

— Это ты да не знаешь? Ты?!

— Цветком любуются, ягненка ласкают. А здесь…

— Ну скажи, скажи!

— А здесь — все вместе… А сейчас скажите-ка, нам разве легко?

— Ох и трепач же! С тобой ухо держи востро!..

Помахав рукой, Симо еще раз спросил, все ли им понятно относительно опыта.

— Да поняли мы, — откликнулась тетка Велика. — Давай гони коня и не переживай. Как велел, так и сделаем.

Филипп кинулся за ним следом.

— Бате[6] Симо, что ж ты мне до сих пор ничего не сказал?

— Давай со мной, по пути поговорим.

С того дня Филипп занялся стелющимися помидорами и приписан был к звену тетки Велики.

Повсюду — в поле, в ресторане, дома — разговоры велись о небывалых в эту весну дождях. Ни дня без дождя не было. Но раньше даже помидоры сажали в дождь. Кое-кто торопился с выводами: дескать, коли весна слякотная, лето будет сухое.

Вот и сейчас день на закате, скоро начнет смеркаться, и каменистые вершины холмов вокруг села окутаны темными взлохмаченными облаками. Дороги, ведущие с полей, еще засветло запружены людьми и скотом. Крестьяне хорошо изучили капризы природы и стараются перехитрить ее как могут и где могут.

Поднимается ветер, становится холодно. Женщины из звена тетки Велики, согнувшись в три погибели, торопятся закончить грядку. Под свист северного ветра слышится лишь звон мотыг, ударяющих о камень. Все — и молодые и старые — работают в брюках, одна Венета в платье, да притом и не в длинном. И Филипп боится поднять глаза.