Мужчина, сидящий за соседним столиком, просит старика рассказать о побеге к Эрдену. Он вскакивает и, с грохотом подвинув свой стул, подсаживается к деду поближе. Его примеру следуют и другие, и зал мало-помалу пустеет: посетители, кто с рюмкой, кто с бутылкой, окружают стол, за которым сидят Главный, Нено и дед Драган.

Разговоры постепенно заземляются. Крестьяне спрашивают у партсекретаря о том о сем, с тайной улыбочкой, которая на всех языках означает одно: дескать, имеющий уши да слышит и кому надо, тот поймет.

Нено, однако, не понимает или не желает понимать ехидные намеки.

Около полуночи компания покидает ресторан. Дед Драган уводит с собой всю мужскую ватагу, и допоздна хохочут и хихикают они, спрятавшись от ветра за углом кондитерской, а Сивриев возвращается на квартиру, в большую полупустую комнату. Тягостное чувство одиночества охватывает его. На людях — раздражение и досада, думает он, но и вдали от них не легче. Чего-то недостает в жизни. Милены?.. Когда они поженились, она всегда пыталась встать между ним и окружающими его людьми, с которыми он, как правило, не ладил. Но по существу он всегда был с ними, не с ней… Или, может, неполнота жизни теперь — из-за отсутствия не Милены, а женщины вообще?

Ветер бьется в окна, гудит в камине.

Сивриев размышляет, закрыв глаза. Сегодня был спокойный день, пожалуй, самый спокойный с тех пор, как он в Югне. И может, именно поэтому так ясно видит свое нынешнее положение. Припоминает слова, поступки — свои, бай Тишо, Нено… Нет, если он что-то хочет сделать для хозяйства, для людей, которые живут здесь, не должен он ни на кого рассчитывать. И еще: меньше надо заниматься самокопанием, не то совсем раскиснешь. Не под этим ли знаком прошел сегодняшний день, не прошла ли перед глазами вся жизнь, особенно последние десять лет — воспоминания о сыне, Милене, о прошлой работе… Наверное, поэтому так тихо, так странно тихо в душе.

Только чему радоваться, если не родилось сегодня ни одной дельной мысли, если не ноют сладко натруженные за день ладони.

XV

— Какие жалобы?

Эти слова обычно выражают одобрение, больше того — благосклонное внимание Главного.

Перемена в их отношениях, как заметил Филипп, наступила после напряженнейшей недели, когда заболела рассада. Как-то вечером, вызвав Филиппа, Сивриев немедленно отправил его в Нижнее Хилядново. И не велел возвращаться, пока не вылечит там овощную рассаду. Филипп попытался было объяснить, что болезнь охватила и югненский сад, так что и тут работы много, но Главный перебил: «Здесь Голубов остается, а ты отправляйся. Если тебе моя помощь понадобится, найдешь меня в Ушаве».

На рассвете следующего дня Филипп поехал. И пока Сивриев с утра до ночи спасал посадки в Ушаве, Филипп делал то же самое в Хиляднове. Без окриков и понуканий (не в его это было характере), только лишь терпением и добротой добивался он точного выполнения своих распоряжений.

Рассаду спасли.

Главный явно был доволен его работой, хотя после они никогда не говорили об этом. Но даже очевидная перемена не давала Филиппу забыть обиду, нанесенную Сивриевым. Слишком глубока она была. Но все-таки сейчас он жил спокойнее. Никто не шел по его следам, не считал ошибок, которые он нет-нет да и допускал. Впервые Филипп почувствовал себя уверенно, впервые узнал чувство профессионального достоинства, благодаря которому он восстал против устаревших представлений мастера-садовода Беро. Да, так называемые тайны ремесла надо было отстаивать на глазах у всех.

С хозяйственного двора, где он случайно столкнулся с Главным, Филипп спешит в парниковое отделение — проверить, не забыла ли тетка Велика выделить людей на уборку парников.

Проходя мимо барака, Филипп издали видит одежду и сумки, висящие на ветрозащитной ограде, сооруженной из старой прогнившей рогожи. Только он собирается свернуть, как работницы подзывают его и рассказывают, что час назад приходила Мария, искала его. Они, мол, спрашивали ее, для чего ей брат, не случилось ли чего. Нет, ответила она, ничего не случилось, просто давно его не видела, соскучилась.

Но Филипп чувствовал (что бы они ни говорили), что сестра приходила недаром. Жесткий она человек, жесткий и упрямый, — но такой ее сделали злобный нрав свекрови и бесхарактерность мужа. Нет, надо найти ее сегодня же, тревожно думал Филипп. Если она явилась искать его даже сюда, это неспроста.

Вечером, когда садится солнце и женщины с мотыгами на плечах отправляются по домам, Филипп напрямик — через железнодорожную линию и овощные плантации, минуя дорогу, — подходит к птицеферме. Он отправился к канцелярии, где работала его сестра, в центральное здание, но, проходя мимо фуражного отделения, он вдруг слышит голос сестры там, за приоткрытой дверью:

— Не хочу тебя видеть. Больше не ищи меня. Что было, то было.

Наступает пауза, во время которой Филипп машинально приближается к двери.

— Нет-нет, — продолжает Мария, — не желаю я ничего вспоминать, сыта по горло. Уходи.

— Даже после той ночи? — слышится мужской голос.

— Даже!

— Вот ненормальная.

— Уходи.

— А не пожалеешь? Я ведь и рассказать могу. А ты как-никак семейная…

Раздается оглушительная затрещина — и тяжелые, быстрые шаги приближаются к двери.

Филипп едва успевает отскочить в сторону, однако спрятаться негде, и в следующее мгновение он оказывается лицом к лицу с Илией, счетоводом. Тот, кривя губы, проносится мимо, едва не сбив парня.

Открыв двери настежь, Филипп видит сестру. Босая, с метлой в руках, стоит она, оцепенев в ярком свете, упавшем снаружи на пыльный цементный пол.

— Что с тобой?

— Не твое дело.

— Послушай… — Он подходит к ней ближе. — Ты случайно не замешана в какой-нибудь краже? Этот тип…

— Глупости! — фыркает она.

— Я узнаю. Он мне сам ответит, — говорит Филипп угрожающе и бросается к двери.

— Нет! — испуганно кричит Мария, преграждая ему путь. — Ты этого не сделаешь, нет, нет! — всхлипывает она и, обхватив брата, опускает голову ему на плечо.

Они выходят во двор, садятся на скамейку, как тогда. И как тогда, откинувшись к стене, Мария замирает, бледная, с застывшим напряженным лицом. Потом, успокоившись, она встряхивает головой, точно пробуждаясь после плохого сна, протирает глаза и, стараясь говорить как можно более решительно, тоном, не терпящим возражений, но одновременно и отчаянным, говорит:

— Я не хочу, чтобы ты ходил к этому… Заклинаю тебя. И не думай ничего плохого: в нашем роду никогда не было гайдуков и подлецов. Мы никогда не посягали на чужое.

Огражденский хребет, похожий на коня с вытянутой шеей и провисшей седловиной, постепенно теряет четкие очертания. Вокруг становится темно. Брат и сестра молчат. Они не могут найти слов, которые объяснили бы окружающее — враждебное, непонятное, не зависящее от их воли.

Как наивны, беспомощны люди, думает Филипп. Они воображают, что, становясь взрослыми, узнают друг о друге все, чего не знали в детстве. Ложь. У каждого возраста свои крепостные стены — самые низкие в детстве и самые высокие, когда человек воображает, что мир лежит у его ног. Вот и сейчас, когда оба стали взрослыми, выросла и стена, разделяющая их. Крепостная стена просто видоизменила фасад. Оказалось, человек не может ни вылезти из собственной шкуры, ни допустить нечто чуждое в свою душу, даже когда это «чуждое» исходит от родного брата или родной сестры. Видно, потому и не могут они сказать друг другу ничего вразумительного. Встреча с Илией словно тень набросила на их отношения, и с каждой минутой брат и сестра все больше отдаляются друг от друга.

Опускающаяся на сады ночь окутывает их своим мягким блекло-синим покрывалом. Вокруг ствола старой яблони кружат два слабых зеленоватых огонька.

Филипп уходит. Светлячки прекращают свое круговое движение около яблони и летят по аллее перед ним, бесшумно плавая в темноте. А в свете мощного люминесцентного фонаря они исчезают мгновенно и бесследно… Не так ли исчезла в период возмужания детская его непосредственность? И наивная вера, что солнце садится в речной омут, чтобы искупаться, а город, где вечерами сверкают бесчисленные электрические солнца, — это и есть «весь белый свет». Верил, что единственное, чего недостает Марии для полного сходства с невесткой Викторией, — это духи, которые брат Георгий присылал жене из далекой Гвинеи!..