Может, в этой пепельно-серой земле покоится и ее муж.

Невыносимо! Лицо у нее посерело от ужаса. Бежать бы отсюда без оглядки.

«Знай я, что поедем этой дорогой, — подумала она, — выбрала бы кружный путь через Базель.»

Поезд сделал остановку в Суассоне, от одного названия по спине поползли мурашки. Нужно взять себя в руки и ни на что не обращать внимания. Завтрак подоспел как избавление. В вагоне-ресторане она села напротив невысокого французского офицера в небесно-голубой форме. Он менее всего походил на военного. Простодушное, милое, почти детское лицо, невинный взгляд — его сохраняют под маской так называемой порочности многие французы. В его обществе Катрин стало много легче. Его бутылка красного вина съехала по тряскому столу на ее половину, и она переставила ее — офицер застенчиво поблагодарил поклоном. Какой милый! Найдись женщина, которой понравился бы такой мужчина, и он с готовностью отдал бы ей всего себя.

Однако ее самое сейчас все это не волновало. Мужчины, женщины, кто-то любит, кто-то любим…

После завтрака, разморенная жарой в вагоне и белым вином — выпила в ресторанчике полбутылки, — Катрин заснула, хотя ноги ей припекало: из-под железной решетки на полу веяло жаром. И в полудреме ей представилось, что вся минувшая жизнь — это мираж, обман. И солнце в небе ненастоящее, словно огромный глаз прожектора, над которым курится дымок, оно освещает какие-то ненастоящие кусты и деревья, освещает так ярко, что ночь кажется солнечным днем. Все призрачно, и вся ее жизнь под этим ярким, но фальшивым солнцем — точно роскошный бал, призрачный сон. И все ее чувства, и любовь, и страх, что ее можно потерять, — все мираж. А как же боялась она, что, пока идет война, потеряет любовь: больше не полюбит сама и никто не полюбит ее. И вот теперь даже страх этот кажется пустым и надуманным.

За Филипа она уцепилась, как утопающий за соломинку. И вот сейчас оказывается, что и страх, и ее спасение — все мираж.

Что же тогда явь? Если любовь, самое сильное начало в ее душе, — лишь самообман, что же тогда истинно? Бесплотные тени умерших?

За окном стемнело. Поезд миновал Нанси. Она бывала в этих краях еще девочкой. В половине восьмого Катрин приехала в Страсбург, здесь придется заночевать, поезд в Германию — только утром.

Русоволосый крепыш-носильщик заговорил с ней на эльзасском диалекте. Он вызвался проводить Катрин до гостиницы, конечно немецкой, и не отставал ни на шаг, охраняя добросовестно и со знанием дела, будто приставлен к ней часовым. Как это не похоже на французов!

Вечер выдался холодный и ненастный, однако, поужинав, Катрин решила сходить в собор. Он запомнился ей еще с той призрачной жизни.

По улицам гулял студеный, колючий ветер. Город словно вымер, и исчезло его обаяние. Редкие коренастые пешеходы разговаривали на гортанном эльзасском диалекте. Вывески магазинов почти все французские, но на многих внизу снисходительный перевод на немецкий. Витрины буквально ломятся от товаров с некогда немецких фабрик Мульхаузена и окрестных городов.

По мосту она перешла через реку, едва различимую в ночной мгле. Вдоль берега на мостках стоят будки прачек, даже сейчас, в тусклом свете электрических фонарей, видно, как несколько женщин наклонились над темной водой и полощут белье. Катрин вышла на просторную площадь, и сразу рванул леденящий ветер, на площади ни души. Город покорился, на этот раз стихии.

А вдруг она забыла, как пройти к собору? Вон застыл француз-полицейский в голубой пелерине и высокой фуражке, сиротливо и неприкаянно; в этом грубом эльзасском городе его французский лоск нелеп, точно шелковая заплатка на толстом сукне. Она подошла и спросила по-французски, далеко ли собор. Полицейский указал ей первый поворот налево. Катрин не заметила в нем враждебности, лишь томление: оттого что зима, оттого что это чужой город, оттого что рядом извечный рубеж.

Французам всегда присуще чувственное томление, в неотесанных эльзасцах такого не сыскать.

Ей вспомнилась узенькая улочка, нависшие над тротуаром дома, почерневшие крыши, высокие фронтоны. И вдруг из черной глубины, словно наваждение, надвигается черная с пурпуром, подавляющая своим величием громада собора, взирающего с высоты на ничтожных суетных горожан. Построен собор из темно-красного камня, и по ночам кажется, будто сотворен он из плоти и крови. Огромное, необычно высокое здание проступило перед Катрин в ночи. Где-то в вышине, точно грудь великана, виднеется круглое окно-розетка, еще выше, теряясь в небесах, взметнулись венчающие собор каменные шпили.

Стоит собор, грозно нацелившись в свинцовое зимнее небо. Помнится, в детстве душа Катрин так и рвалась вслед за устремленными ввысь шпилями. А сейчас багрово-пурпурный, точно окровавленный, Великан выглянул из-за туч и замер — вот-вот шагнет и спокойно, неумолимо раздавит.

Душа Катрин преисполнилась безотчетного первобытного страха перед таинственной демонической силой. Какой необычный собор — ровно языческий храм. Огромное каменнозубое чудище, в жилах которого древняя бунтарская кровь, замерло, готовясь к наступлению на серых, как прах, людишек. Смутная догадка забрезжила в сознании Катрин: за скорбным пеплом, за желто-зеленой ядовитой пеленой нашей цивилизации издревле следит напоенное кровью чудище, дожидаясь своего часа, чтобы сокрушить нашу хрупкую чистую жизнь; и тогда вновь закипит кровь у него в жилах, воспрянут былая гордость и сила.

Даже с земли страшен кровавый великан, затмевающий бога, которому призван служить.

Словно кто-то вдруг скатал черный свиток ночного неба, и отчетливо проступили контуры страшного чудища, изготовившегося к нападению.

Двери собора и слева и справа заперты. Катрин собралась уже уходить, но, повернувшись, заметила на мостовой мужчину, он стоял невдалеке от почты, такой неуместной на соборной площади. Катрин мгновенно узнала темную неподвижную фигуру — Алан! Он стоял одиноко и отрешенно.

И не сделал ни шагу в ее сторону. Катрин замерла в нерешительности, потом пошла ему навстречу, будто бы к почте. Вот он совсем близко и все так же стоит не шелохнувшись. Катрин поравнялась с ним, сердце у нее замерло, и тут он обернулся и в упор, чуть сверху, взглянул на нее.

Да, это Алан, хотя лица в пурпурно-черных тенях почти не различить.

— Алан! — прошептала она.

Он не ответил, лишь властно положил ей руку на плечо, бессловесно и повелительно, как в далекие времена их супружества. От легкого прикосновения она послушно повернулась, и они не спеша пошли по главной улице мимо галереи еще освещенных магазинов.

Катрин взглянула в его лицо: оно потемнело, приобрело пурпурный оттенок, таким она никогда его не видела. Вроде и чужой, и все ж таки он. И все еще — ни слова. Что ж, и это в его обычае. Губы плотно сжаты, глаза внимательны, но бесстрастны. Ночь окутала его молчанием, хоть и непроницаемым, но не холодно-равнодушным. Скорее горделиво-отчужденным и трепетным, какое окружает диких зверей.

Катрин сознавала, что идет рядом с привидением. Но нисколько не боялась. Будто все это в порядке вещей. Напротив, к ней даже вернулось давнее полузабытое ощущение покоя и наслаждения женщины, согретой любовью мужчины, которому она всецело принадлежит. В молодости, замужем за Аланом, она изведала эту тихую, но бесценную радость, ощущение истинного счастья. Но именно из-за ее бесценности Катрин и не смогла оценить ее по достоинству. Потом, как ей сейчас думалось, она почти сознательно лишила себя этой радости, этого покойного и раздольного, как река блаженства, которое приносил ей, женщине, муж.

Прошли годы, и лишь теперь она поняла это. Поняла здесь, на улице чужого города, чувствуя рядом Алана; поняла, что для счастья женщине довольно и того покойного умиротворения, которое дарит ей самый близкий мужчина, ее муж. И в этом предназначение женщины, ее высшее исполнение.

Лишь с годами она поняла это. А как терзала она себя, противясь чувству поначалу! Зачем? Сейчас она не могла бы ответить. Разве важно, чем занимается мужчина или каков он по характеру, главное — плыть вместе с ним по покойной и раздольной реке блаженства, большего от него и ждать нельзя. Но этого ей показалось мало, и, желая невозможного, она унижала себя, разрушала свою душу.