Но несмотря на клокочущую в его душе злобу, лицо Джека не утратило своего невинного выражения. Он обладал чертовским стоицизмом и злобу свою мог не проявлять до момента мести. Миссис Эллис, глядя на него, подумывала: славный, добрый мальчик! Но слеп еще во всех жизненных вопросах. Ей казалось, что он не заметил отношения к нему Казу. И еще ей пришло в голову, что муж стал бы ревновать, если бы сейчас увидел ее. Бедный, старый Яков! Громко она сказала: — Теперь последняя фигура! Ты отлично танцуешь, Джек. Теперь надо обойти весь круг, давая дамам попеременно то правую, то левую руку.

Танец закончился.

— Это было очень мило с твоей стороны, мой мальчик, — сказала миссис Эллис. — Давно уже ни один танец не доставлял мне такого удовольствия!

Оставалось пройти еще несколько шагов рядом с черным платьем миссис Эллис, и он вежливо постарался избавиться от нее. Она была очень мила и, по непонятным причинам, действительно находила удовольствие в этой ужасной свалке. Он и не пытался ее понять. Годами и опытом она была так далека от него, что понять ее ему было невозможно. Но неужели же эти люди никогда не чувствовали в глубине души кипящей злобы, подобной огромной черной змее? Очевидно нет!

В танцах наступил перерыв, и затеяли игры. «Рыжий» продолжал выкрикивать свои распоряжения и приказания. Новая игра называлась: «Современные предложения». Каждый молодой человек должен был сделать предназначенной ему барышне оригинальное предложение; общий хохот! Казу все еще царил в середине зала. Джек решил, что наступило время выступить и ему. Заложив руки в карманы, он хладнокровно вышел на середину зала и своим звонким голосом обратился к присутствующим со следующими словами:

— Вы не знаете меня, а я не знаю вас. Разрешите мне руководить этой игрой!

Принято единогласно.

Молодые столпились, а Казу, постояв некоторое время за спиной Джека, отошел, потерпев в некоторой степени поражение.

Джек поставил Тома перед самой хорошенькой барышней — по крайней мере, самой хорошенькой из чужих барышень — на колени, и бедный Том смущенно пробормотал: — У меня в моей старой избенке целая куча дырявых носков. Я готов пойти с тобой к попу, если ты заштопаешь их!

Это было совершенно безопасно. Ибо все молодые фермеры в душе боялись, как бы не сделать по ошибке серьезного предложения и не быть пойманным не слове.

Джека забавляли эти смешные, уморительные лица. Больше всего понравилось предложение одного молодого, состоятельного фермера, ныне мирового судьи и отца многочисленного семейства.

— У моего старого Па и у моей старушки не было никогда дочери. Они стареют и жалеют, что у них ее нет. Мне велено раздобыть им веселую и смышленую. У меня пятнадцать голов скота и семьдесят шесть овец, восемнадцать обычных свиней и одна племенная. У меня сто двадцать девять акров вспаханной земли и десять акров под плодовыми деревьями. У меня сорок кур и стадо гусей, а кормить их некому. Жди меня ровно в восемь часов сорок минут в воскресенье утром на перекрестке и я заеду за тобой в моем старом шарабане!

А барышня в розовом, с улыбкой, на все готовой, серьезно ответила:

— Я приду, мистер Бертон, если мама позволит.

Одна девица, подобная большущей угольной барже, выделялась среди других. Она была метиской и прозывалась Лили; задорно выдвинувшись вперед, она вытянула свои длинные руки, хорошенькое смуглое личико ее сияло от любопытства и ожидания.

Джек подозвал Казу.

Но Казу нелегко было поймать. Он положил руку на ее курчавую голову и произнес своим громким голосом: — Возьми одр свой и иди!

Общий хохот раздался в ответ, и Казу в очередной раз победил.

Все сошли вниз к холодному ужину. Джек увидел там новых гостей. Из Йорка приехала Мери с незамужними тетками, бабушкиными дочерьми. Доктор тоже, наконец, появился на горизонте. За ужином, под внимательным и благожелательным взглядом Моники, гнев Джека улегся. Она сидела рядом, выбирала ему лучшие куски, пила из одного с ним стакана. Но вскоре исчезла, как кошка. И Джек завел разговор с маленькой Мери. Они уселись у амбара и смотрели на деревья, вырисовывающиеся на фоне чужеземного, жаркого, южного неба; прислушивались к кваканью лягушек и воевали с мошкарой. Миссис Эллис сидела поблизости, затем подошел доктор, а немного в стороне тихо беседовали между собой Грейс и Алек Райс.

Джек старался не слышать голоса доктора Ракетта, обращавшегося к Мери. Здесь даже доктор утратил свою оксфордскую привычку гнусавить и предпочел певучесть австралийских интонаций. Но Ракетт, как и Джек, был тверд в своей национальной гордости.

— …имеете доступ к книгам старика? Сомнительная привилегия для молодой особы. Вы не подходите для Западной Австралии. Ваше место в Англии. Осмелюсь спросить, нравится ли вам здесь?

Нравится ли мне в Западной Австралии? Я охотно живу в деревне. Я люблю землю, сельскую жизнь, доктор. Мне чужда светская жизнь такого города, как Перт. Но на ферме я готова прожить всю свою жизнь.

— Неужели? — удивился Ракетт. — Откуда у вас такие вкусы? Вы ведь внучка графа.

— Мать была австралийкой; я не думаю, чтобы во мне было много английской, тем более графской крови.

Мери произнесла это так горделиво, как будто хотела подчеркнуть антагонизм между Англией и колониями, поддерживая сторону последних; как будто сама таила вражду к своему отцу — англичанину.

— Я просто настоящая австралийка, вот и все, — добавила она.

— Если бы я родился в этой стране, то тоже постоял бы за нее, — вставил Джек.

— Но коль вы не родились в ней, Грант, то что вы собираетесь делать дальше? — иронически спросил его доктор.

— Постоять за самого себя, — упрямо и слегка не в духе ответил Джек. Он умолк, вглядываясь в темноту ночи Южного полушария. Не слушая больше Мери и Ракетта, он скорее чутьем расслышал тихий голос Алека Райса, делавшего Грейс серьезное предложение.

Он встал, чтобы уйти. Но Мери удержала его за руку, как будто втягивая в разговор и не желая оставаться вдвоем с доктором.

Казалось, Моника почувствовала издалека их присутствие у амбара и ворвалась к ним, как вихрь.

— Алло, Мери! Алло, доктор! Уже полночь! — Она подлетела к Грейс. — Уже полночь, Грейс и Алек. Идите! Не сидите, как к месту привязанные!

— К месту мы не привязаны, но связались сейчас друг другу данным словом, — ответил полуобиженно Алек.

— Ах, вы договорились с Грейс? — воскликнула Моника с деланным удивлением. — Я очень рада, Грейс, очень рада!

— И я тоже, — ответила Грейс, взяв Алека под руку.

Было похоже, что оба они были настроены против нее. Не заигрывала ли она с Алеком и не перепихнула ли его потом сестре? Джек угадал это шестым чувством, которому доступны многие странные вещи.

Моника подошла к нему.

— Сейчас двенадцать. Стань рядом со мной в цепи, дай мне руку, а Мери возьмет тебя за другую. Подойди тоже, Алек! Сегодняшней ночью я не хочу быть с чужими!

Они все взялись за руки, как она посоветовала, и пошли к амбару, чтобы присоединиться там к общей цепи.

Когда, наконец, цепь замкнулась, началось пение.

Затем Казу провозгласил: — Полночь! — Минуту царило гробовое молчание. Джо Ло принялся дуть в свой рог и бешено отбивать такт ногами. Заиграли скрипки, флейты, гармоники. Сплетенные руки покачивались в такт музыке и, следуя примеру Казу, все остальные затянули старую шотландскую песнь.

Все пели с большим чувством и воодушевлением о старых, забытых друзьях, о давно прошедших днях, о добром, старом времени.

В колонии чувствовался несомненный шотландский привкус. Джеку это не нравилось. Для него не существовало ни «старых друзей», ни «доброго, старого времени». Он недолюбливал эту сентиментальность, и это предвзятое единомыслие.

Зачем начинать новый год таким образом? Он охотнее позабыл бы многих своих старых друзей и приобрел бы новых. Ему виделось, что чувства окружающих были поддельные, цепь — искусственная, волнение — неискреннее.