— Затвори-ка дверь покрепче!

Варвара выглянула за дверь, захлопнула и заперла ее на ключ.

— Никого нет?

— Никого, мамаша.

Варвара отвечала вполголоса, с обожанием смотря на мать.

— Ну, вот что: не по душе мне ее жених, да что поделаешь? Не мне с ним жить, а ей. Ежели с вами нахрапом, так вы еще хуже наперекор идете; да и отец уж решил дело. Я упрошу его, чтобы и ты поехала в Питер.

Варвара молча кивнула головой, напряженно смотря матери прямо в глаза.

— Наташа будет жить у тебя. Он, конечно, ежедневный гость. Не спускай с них глаз, следи, как бы, чего доброго, не поссорились промежду себя. Ведь уже просватали! Еще сраму не оберешься. Не вышло бы чего, не рассохлось бы. Ведь я же все-таки мать. Понимаешь?

Старуха погрузила пристальный взор в глаза преданной дочери. Прошла секунда напряженного молчания. Варвара, опустив глаза, прошептала:

— Понимаю.

— Ну, иди!

Старуха властно пристукнула посохом, провожая дочку до двери. В дверях еще раз сказала выразительно и с расстановкой:

— Блюди их! Блюди там… как зеницу ока… Не рассохлась бы свадьба-то!

Перед обедом в гостиной собралась почти вся семья.

Сила Гордеич наводил ревизию конторы, и Кронид пришел оттуда, как обваренный.

— С легким паром вас! — насмешливо сказала ему Варвара.

— И вам того же желаю, — отпарировал Кронид.

— Что, кого пропесочивали? — заикаясь, спросил Дмитрий.

— Всем досталось, а в общем-то, можно сказать, — в хорошем настроении.

— До визга еще не доходил? — поинтересовалась Варвара.

— Нет. Почертыхался малость — и только. В добром духе нынче.

— Ну, хорошо, что хоть до визгу не доходил.

— У него экзема опять появилась и желудочные боли: от этого и ругается.

— Совсем опаршивел папа! — вставила Варвара.

— Еще будет дело, погодите: еще наругается всласть!

— Ну, это само собой, — задумчиво пробормотал Митя.

— И безусловно справедливо, — говорил Кронид. — Знаете, что за хозяйка Настасья Васильевна? Гораздо лучше бы все шло, если бы она совсем не вмешивалась.

— Она исполняет свой долг, — иронически протянул Костя.

— Всю жизнь только и делала, что исполняла долг, а от этого все дела ее мертвы есть.

— Зато на папу наскакивает!

— Нет уж! — продолжал Кронид, расхаживая с веревочкой в худых, крючковатых пальцах. — Теперь он силу забрал. Вот когда жив был покойный брат его, тогда, действительно, он безусловно в загоне был: делами-то старший брат руководил; из-за нее и не женился, знал, что тогда развал в семье пойдет, на делах отзовется. Во всем ей тогда уступал. А Настасья-то Васильевна в те времена так с мужем великолепно обращалась, что даже со стороны жалко его становилось. От воспитания детей совершенно его отстранила. Только и было у нее слов: «не смейте!» да «не лезьте!» Пикнуть ему не давала. Зато уж и лютовал он, когда по смерти брата власть- то к нему перешла!

— А все-таки, — возразил Митя, — благодаря ей в нашем купеческом доме книги и журналы появились, мы образование получили, папа обынтеллигентился…

Он не договорил и схватился за живот с гримасой боли.

— Что, опять болит? — спросил брат.

— Совершенно нельзя мне водки пить. Доктор говорит — неврастения.

— А по-моему, от лекарств у тебя это: залечили с детства.

— Лечение — моя профессия, — с достоинством ответил Дмитрий, вынул из кармана пилюлю и проглотил.

— Болезнь у нас у всех фамильная, черновская.

— Медвежья! — ехидно добавила Варвара.

— Все — неврастеники, — продолжал Кронид. — Вся чертовщина семьи безусловно на этой почве происходит.

— И не дураки, и не бедные, а жизни нет у нас никакой. Денег много травится, и ничего не получаем взамен. Сколько уж раз я хотел уйти от отца, — начал Костя, — хоть в приказчики в какое-нибудь дело — не позволяет: перед людьми зазорно; а к своему делу не допускает.

— Эхма! — вздохнул заика, — не дали здоровья, да и денег не больно обрыбишься. Одно остается — водку пить!

— Будет вам ныть-то, — усмехнулся Кронид. — Никто не виноват, что вы сызмальства ни во что не вникали, а теперь безусловно ни за какое серьезное дело взяться не можете.

— Умница! — усмехнулся Костя. — А сам-то как живешь? Вроде старшего дворника двадцать лет ходишь из угла в угол.

— И во сне ногами сучишь, из песка веревки вьешь, — подхватил заика.

Все было засмеялись, но за дверью в коридоре вдруг раздался рыкающий голос Силы Гордеича:

— Мне-то какое дело? У меня — чтоб было!

Послышались его твердые, крепкие шаги.

— П-па-па и-и-дет! — нараспев протянул Костя.

— Па-па идет! — тоном ниже протянул Митя.

— Да, идет! — съехидничала Варвара.

Елена наклонилась к уху Дмитрия и озабоченно что- то ему сказала.

— Обязательно сегодня объяснюсь! — решительно отвечал заика. — Говорят, в духе нынче.

В комнату вошел Сила Гордеич и на момент остановился в дверях, слегка наклонив голову и озирая всех поверх дымчатых очков; взгляд его остановился на Константине.

— Костюшка! — властно рыкнул он.

— Что, папа?

— А то и папа, — зарычал старик с раздражением, — что занимаетесь вы тут псовой охотой. Дмитрий спит по цельному дню, а от имения одни убытки! Черт вас знает, что вы тут делаете? Куда ни поглядишь — везде ерунда идет. Новая мельница работает плохо, с фирмой судиться придется. А туды же — электричество завел, даже в конюшнях! Тьфу, что за форс? Мы жили попросту, без затей, трудом да потом по грошам копили, а вам, видно, отцовских денег не жалко?

— Вы, папа, не в курсе дела, — сдержанно ответил сын, вставая ему навстречу: — раз мы паровую мельницу пустили, то электрическое освещение идет от нее же, совершенно даром.

— То есть, как это даром? Чего стоят провода, арматура, да и мельница отдает силу, когда турбины и без того слабы оказались.

— Посмотрите цифры!

— Цифры! Не беспокойся, цифры-то я посмотрел. Цифры цифрами, а мне этот дух ваш не нравится. Форс, мотовство! Дай вам волю, так вы все растранжирите, все по ветру пустите. Оказывается, ты для конного завода нового производителя купил?

— Да, купил.

— Сколько дал?

— Семь тысяч.

Сила Гордеич выразительно засвистал, как бы пораженный ударом, и потом в дополнение к свисту протянул, вздыхая и ударяя себя по затылку:

— Э-хе-хе-хе-хе! Семь ты-сяч! За лошадь! Ты с ума спятил? Лошадники! Собачники! Новые дворяне! Да я бы давно весь этот и завод прекратил. Ничего окромя убытку! Вы думаете, у отца-то денег куры не клюют, что ли? Цены деньгам не знаете! Не знаете, как мы наживали-то. Наживали бережливостью да, нечего греха таить, скупостью! Кто сам капитал наживал, тот это понимает, а вы не наживали и не понимаете. Вы, пожалуй, думаете про себя то, что скряга у вас отец, скупой, мол. А мне что от денег? Какая радость? Только неприятности. Иной раз, кабы право мое было на то, взял бы их да в печку и кинул: пропадай! С собой в могилу все равно не возьмешь.

— Так делайте все сами, — в тон отцу крикнул Константин, — не поручайте никому! Хотел уйти от вас — не пускаете. Хочу делать что-нибудь — по рукам бьете. Что же остается? Лежать, как брат мой лежит? По-вашему, самое лучшее — ничего не делать, стричь купоны. Да ведь это старикам хорошо, а молодым работать хочется! Вечно вы риску боитесь, а без риску и денег не наживешь.

Константин был бледен, взволнован, глаза сверкали, сатанинская гордость сквозила в усмешке и во всей его упрямой позе, обнаруживая в этот момент внезапное сходство сына с отцом.

— Мы наживали, — повысил голос Сила, — а вот вы не наживете, нет! Воспитала вас мать-то не купцами, так теперь уж поздно. Во всякое дело надо сызмальства входить, а не эдак! Ну, как я вам с бухты-барахты большое дело дам? Конечно, вы его провалите! Ведь уже было дело, испытывал я вас: не бывать вам купцами! Мать, все мать виновата! Либеральничала, набивала вам головы черт знает чем. Ну, какой ты купец будешь, какой хозяин? Ты толстовец, землю мужикам хотел по дешевке продать. Да они умнее тебя оказались, уперлись и не купили. Конечно, земля мужику нужна, да ведь не нам эти дела переделывать! Поди, да и раздай все нищим, только наживи сначала. А я коммерсант, я своего задаром никому не отдам. Так вы и знайте! Зарубите себе на носу!