Напрасно отбивался Тимар от угощения, ссылаясь на то, что еще этой ночью хотел отбыть обратно в Леветинце, чтобы немедленно распорядиться направить подводы за семенами, гостеприимный хозяин не отпускал его и предпочел послать своих гонцов с приказом Тимара по деревням, лишь бы его друг Михай заночевал в его доме.

В хозяйстве у его преподобия имелись особые пузатые стаканы. Такой стакан можно было поставить на стол, лишь выпив до последней капли его содержимое, — иначе он опрокидывался. Сунув в руки Тимара один стакан, радушный хозяин другой схватил сам, и остаток ночи они провели в задушевной беседе. Утром по Тимару не было даже заметно, что он бражничал: толк он в этом знал, не в первый раз путешествовал по гостеприимному краю Бауки.

На другой день к дому священника стали подъезжать телеги окрестных крестьян.

Когда землеробы увидели, что двери поповского амбара действительно распахнуты настежь, они полушутя объявили Тимару, что с этого дня его имя следует занести в святцы: родился, мол, новый чудотворец. Весь амбар доверху был засыпан пшеницей урожая третьего года, и ее с избытком должно было хватить для озимых посевов.

Тимар до тех пор не покидал арендованных им земель, пока не нагрянули первые заморозки, которые положили конец осенне-полевым работам. Сделано было немало. Оставшаяся незасеянной земля весной будет использована под яровую пшеницу или под покосы. Из тридцати тысяч хольдов земли немногим более ста хольдов оставалось под пастбища, а вся остальная площадь была как бы самой природой предназначена для обильного урожая пшеницы. Если к тому же выдастся хороший год, то урожай обещал быть щедрым. Да и посев был произведен в самое удачное время. Нынешняя осень, вплоть до конца октября, была сухой и ветреной. Те, кто сеял озимые в октябре, явно просчитались, ибо несметные полчища грызунов истребили не успевшие прорасти зерна. Те же, кто сеял в ноябрьскую грязь, потерпели урон от рано выпавшего снега, потому что неокрепшие всходы сопрели. За первыми снегопадами наступила оттепель, продержавшаяся почти до самого рождества. Те, кто сеял озимые в эту пору, явно выгадали: грызуны исчезли, легкие заморозки скрепили мягкую землю еще до снега, а когда выпал снег, то он надежно прикрыл ровным белым покровом зароненные в землю богатства, защитив их до весны от многочисленных врагов земледельца.

Земледелие — все равно что азартная игра в кости. Шестерка либо пустышка, пан или пропал.

Тимар сыграл шестерку.

Год выдался благословенным: тот, кто успел счастливо посеять, пожал славные плоды — банатская земля воздала сторицей.

Леветинцские землеробы боготворили своего нового арендатора, с чьей помощью удалось засеять в тот год землю. Жалкие приусадебные клочки крестьянской земли дали в то лето плохой урожай, зато на издольных землях, которые крестьяне обрабатывали на половинных началах, обильно родилась чистая пшеница.

Тридцать судов, тяжело груженных новым урожаем, вывез Тимар со своих земель в Комаром, Дьер и другие города на верхнем Дунае. Но за эти тридцать судов чистого, отборного полновесного зерна он получил не больше прибыли, чем другие купцы за три.

От него самого зависело, заработать ли ему полмиллиона на этой пшенице, выгадать сверх того еще сто тысяч, или, наоборот, удовольствоваться самым минимальным барышом, чтобы дать беднякам более дешевый хлеб и вместе с тем наступить на горло своим неудачливым конкурентам. Ведь он теперь имел возможность играть с ними, как кошка с пойманной мышью. Он один мог сбить цену на хлеб, и никто больше.

В кофейне Бразовича каждый вечер разгорались бурные страсти вокруг цен на пшеницу. Тимар, оперившийся за один лишь год, обставил всех старых хлеботорговцев. Тягаться с ним на рынке было бессмысленно. Денег у него, казалось, куры не клюют, а цены он назначал такие низкие, будто деньги у него были ворованные. Ох, попадись он только им в руки, они перегрызли бы ему горло!

Но Тимар не показывался среди купцов.

Никто не видел, чтобы он заводил с кем-либо знакомство или просто вступил бы с кем-нибудь в разговор. Никому не поверял он своих планов. Но за что бы он ни взялся, золото, казалось, само текло к нему. Он пускался во все новые и новые рискованные предприятия, которые вроде бы доступны были каждому — только руку протянуть. Но, как ни странно, другие лишь тогда замечали выгодные возможности, когда Тимар уже завладевал инициативой. Он не успокаивался ни на минуту: его никогда нельзя было застать на месте, всю жизнь свою проводил он в разъездах, то его видели — здесь, то — там. Удивление вызывало лишь то, что основным его местожительством по-прежнему оставался старый Комаром. В самом деле, почему бы ему не переселиться в Вену? Для чего такому богатому человеку держать главную контору в несоответствующем его размаху торговом городе? (Хотя в ту пору Комаром был уже важным центром.)

Но сам-то Тимар прекрасно знал, что его удерживает здесь. Он знал, почему живет в городе, где каждый купец — его смертельный враг, где, проезжая мимо раскрытых дверей кофейни Бразовича, он то и дело слышит вдогонку: «Чтоб тебе шею свернуть!» Он поклялся, что этот ненавистный ему дом рано или поздно станет его собственностью и попадет к нему в руки вместе со всеми его обитателями. Вот что удерживало Тимара в Комароме даже тогда, когда он стал ворочать миллионами, А в городе этом его звали не иначе как просто «Тимар», с трудом привыкая к новому дворянскому титулу «Леветинци».

И тем не менее Тимар сумел прибавить к своему благородному титулу еще и благородные дела. Он основал больницу для бедных, учредил стипендии в протестантском училище, подарил церкви вместо серебряной чаши золотую, двери своего дома всегда держал открытыми для бедняков — по пятницам у его дома выстраивалась длинная очередь нищих, пришедших получить свой медный талер — самую большую по размеру монету на свете. В довершение всего Тимар прославился тем, что назначил ежегодную пенсию всем вдовам погибших на Дунае речников и взял на себя опеку над сиротами. Истинно золотой человек!

И лишь один голос неустанно твердил ему: «Все это обман, все это нечестно!» То был голос его совести.

Милая шутка

После обеда г-н Бразович, как обычно немилосердно дымя чубуком, отправился пить кофе в будуар своей супруги.

Качука, сидя за столиком, мило беседовал с Аталией, а г-жа Зофия пристроилась сбоку, делая вид, что занята шитьем. (Уже целый год здесь стояли пяльцы и были разложены вышивки, дабы все гости видели, что в доме готовят приданое.)

Офицер инженерной службы, казалось, совсем перебрался в этот дом: он являлся сюда еще до полудня, оставался обедать и лишь поздно вечером уходил к себе ночевать.

По-видимому, фортификационные сооружения в Комароме находились в таком образцовом состоянии, что господин военный инженер мог дни напролет проводить со своей невестой.

Но зато собственные свои позиции г-н Качука явно сдавал одну за другой. Уже недалек был тот день, когда он должен был капитулировать перед натиском противника и жениться. Защищался он храбро, подобно Зрини. Выбитый из редутов, он укрылся за крепостными стенами и там продолжал оборону. То и дело он находил все новый и новый предлог, чтобы еще немного отложить день свадьбы. Но вот отгремела и последняя канонада — снаряды осаждающих были израсходованы: уже отдан под брачный залог дом Бразовичей, найдена и квартира для молодой четы, молодой офицер произведен в капитаны — последнее условие, последний патрон осажденного, — теперь ему не оставалось ничего другого, как сдаться на милость победителей и встать под венец с красивой и богатой невестой.

Но с каждым днем сам хозяин дома г-н Бразович становился все более раздражительным, особенно в те минуты, когда, сидя в обществе дам за послеобеденным кофе, он жадно сосал свой чубук. Казалось, вместе с клубами дыма он вдыхал в себя яд, отравлявший его существование. Этим ядом был Тимар.