Вскоре стены были расписаны под благородный итальянский голубой мрамор с белыми прожилками, стол красного дерева в стиле Людовика XVI превратился в кусок черно-белого марокканского оникса с красными вкраплениями, а паркет представлял удивительно искусную имитацию под массивные плиты старинного черного мрамора, который добывали когда-то в Пиренеях. Слуги делали вид, будто восторгаются творениями хозяина; немногочисленные друзья, которых Огей-Дюпены приглашали к себе и которые так или иначе были связаны с трикотажным производством, на все лады льстиво хвалили работу Мориса. Только искренняя и кристально-чистая Адель как-то отважилась ему прямо сказать:

– Все это действительно очень красиво, но как-то вроде холодно.

– Вы ничего в этом не смыслите! – возмутился ее муж. – К тому же нельзя судить, пока работа еще не окончена. Вот увидите, когда все будет готово!..

У него был такой возбужденный вид, что жена весьма встревожилась. Но то, что случилось потом, было куда хуже, чем все самые хмурые опасения Адель. После кабинета волна фальшивого мрамора захлестнула гостиную, а за ней столовую и спальню. Мало-помалу мебель из редчайших пород дерева, больше всего ценимая молодой женщиной, превратилась в яркие куски тесаного камня. Охваченный безумной страстью, Морис Огей-Дюпен не мог пропустить ни одного куска дерева, гипса или железа, чтобы не придать ему вид благороднейшего из материалов. Иногда он прибегал к сочетаниям цветов, не существующим в природе.

Стоило лишь посмотреть, как искусно он рассыпал на однотонном фоне темные точки, расплывчатые, будто облака, пятна, как вырисовывал тоненькие прожилки, правильной формы вкрапления и белесые разводы. С кистью в руках он был Богом – творцом горных недр. Глядя на его работу, ни один из самых опытных каменщиков не мог бы сказать с уверенностью, настоящий ли это мрамор или искусная подделка. Как-то он был приятно изумлен, когда двое сильных грузчиков, настоящих богатырей, переставляя мебель в гостиной, с трудом сдвинули небольшой инкрустированный столик, весом не более пятнадцати килограммов, столешницу которого он перед этим расписал под севрский красный крапчатый мрамор. Но они совсем выбились из сил, запыхались и даже вспотели, переставив из одного угла в другой шесть небольших стульев когда-то позолоченного дерева, теперь расписанных под багряный порфир с зелеными вкраплениями. Грузчики, как подкошенные, упали на стулья и попросили вина. А Морис Огей-Дюпен готов был их расцеловать за такую ошибку. Теперь он был убежден, что его живопись чего-то стоит.

К сожалению, общественное положение не позволяло ему полностью посвятить себя любимому искусству. Как осточертела ему контора, как надоело председательствовать на дирек85 Анри Труайя Фальшивый мрамор торских советах , продавать тоннами плавки, трусики, носки, мешками загребать деньги, в то время как сам Бог создал его, без всякого сомнения, совсем для другого! Если бы он жил сам по себе на свете, он давно бы уже забросил трикотажное производство и стал бы художником.

А так из-за Адель он вынужден сохранять видимый комфорт: большой дом, шесть слуг, два автомобиля, шофер. . . Итак, на какое-то время мысленно примирившись с женой, он теперь снова ее возненавидел: ведь кто, как не она, препятствовал расцвету его дара! Адель, которой на какое-то мгновенье показалось, будто поддельный мрамор может восстановить спокойствие в семье, поняла, что она ошиблась. У нее снова был муж черствый и чужой, готовый каждую минуту ей чем-то досадить. Хотя бы он отказался от этого безумного увлечения! Но где там!

Он отдавался ему с еще большей страстью. Теперь он часто работал даже ночью при свете прожектора. Истощенная слезами бедная женщина уже не боролась с массой поддельного мрамора, окружавшего ее. Ледяной холод пронизывал ее в этом доме, где все было расписано под камень. Каждый день она с тревогой спрашивала себя, какие еще новые химеры взбредут в голову ее мужу под давлением навязчивой идеи.

Как-то во время ужина слуга подал ей вареные яйца, скорлупа которых была разрисована под алжирский черно-белый оникс с янтарными прожилками. Адель, у которой пропало всякое желание есть, расплакалась. Морис Огей-Дюпен в бешенстве бросил салфетку и вскричал:

– Ну да! В этом доме найдешь понимание! Дождешься!

И с горьким ощущением одиночества, иногда свойственным гениальным художникам, он выскочил из-за стола и бросился в свой кабинет. Замкнувшись, он закурил сигарету, расписанную под фиолетовый зернистый мрамор из гор Юры. Не успел он затянуться, как голова у него закружилась. Он почувствовал, как на него нисходит вдохновение, желание творчества, еще более неистовое, чем обычно. Но что это? Он оглянулся вокруг в поисках хотя бы одной вещи, еще не расписанной, не испещренной прожилками, яркими вкраплениями и разводами самых неясных цветов и оттенков. Прямо перед ним стояло зеркало, в котором он увидел себя во весь рост. И тогда он сразу понял, что ему следует делать. Он разделся догола, схватил палитру и осторожно, крохотными мазками начал разрисовывать собственную кожу.

Нежные прикосновения кисточки щекотали. Не без тщеславия он выбрал для себя греческий глазковый мрамор и радовался, наблюдая, как постепенно приобретают благородный вид его невыразительное лицо, обвислый живот и тощие ноги. Зелено-голубые разводы вытесняли отовсюду бледный розовый цвет его кожи. Вскоре только незакрашенный кончик носа и белые круги вокруг глаз напоминали, что они принадлежат живому человеку. От волнения у Мориса Огей-Дюпена перехватило дыхание: да, он творил свой шедевр! Он добавил еще несколько желтоватых жилок вокруг пупка, вырисовал ярко-голубой глазок вверху, на левом бедре, разрисовал паутинкой бедра и большими полосами икры, а потом снова принялся за лицо, конечно же, самый ответственный участок.

Он уже докрашивал зеленым веки, когда почувствовал, как кровь стынет у него в жилах.

Могильный холод сковал руки и разливался по всему телу. Он ужаснулся: мрамор, который он столько времени искусно имитировал, мстил ему за себя. Он еще попробовал спастись, как можно скорее скипидаром смыть с себя краску! Но у него уже не было силы пошевелиться. Застывающий, ошеломленный, с минуты на минуту он ждал перехода из животного мира в царство минералов. Вдруг Морису показалось, что мысли его угасают. Мозг превратился в камень. А затем и сердце сжалось в форме двухстворчатой раковины, остановилось, окаменело.

Когда жена заглянула в кабинет, чтобы позвать мужа спать, она приглушенно вскрикнула, увидев голую зеленого мрамора статую, которую он оставил вместо себя. Еще никогда в жизни она не видела такой прелести. Адель подарила это творение фирме Трапп. Статую 86 Анри Труайя Фальшивый мрамор поставили на пьедестале в зале заседаний дирекции. По просьбе вдовы профессиональный скульптор вырезал из настоящего мрамора виноградный листочек, чтобы прикрыть наготу бывшего генерального директора, погибшего, служа искусству.

Подопытные кролики

Альбер Пинселе только что повесился на крюке от лампы, когда дверь открылась и в комнату вошел маленький человечек в черном и вежливо с ним поздоровался. Повешенный попробовал чертыхнуться и задрыгал в воздухе ногами, хоть так выражая свой гнев. Не испугавшись такого приема, человечек в черном положил на кровать объемистый сафьяновый портфель, котелок, зонтик и серые перчатки.

У него было бледное морщинистое, как сжатая бумага, лицо, открытый и немного печальный голубиный взгляд и бородавка на подбородке. Очень спокойно он вскарабкался на табуретку и вынул из петли тело Альбера Пинселе, которое стукнулось о землю со звуком ложащейся коровы. Затем он одернул манжеты и сказал:

– Меня зовут Фостен Вантр. Вы забыли запереть дверь на ключ.

Альбер Пинселе не ответил, потому что считал себя мертвым. Обеспокоенный этим молчанием, человечек в черном извлек из своего портфеля бутылку рома, веер, английскую соль, губку и принялся приводить в чувство несчастного.